Галицко-Волынская Русь - [47]
Но не менее отчетливо они проявляются в традиционном восточнославянском ритуале наказаний, известном, главным образом, по свидетельствам XV–ХVII вв., когда само наказание уже носило во многом символический характер. Не вызывает сомнения его преемственная связь с древним языческим ритуалом. Еретиков или людей, уличенных в каком-то грязном («бесовском») занятии, подвергали публичному поруганию, обряжая в «перевернутое» платье, сажая на лошадь задом наперед и т. п.[636] Такого рода наказания «были направлены на публичное осмеяние (бесчестье) и в конечном счете на принудительное или разоблачительное приобщение к «кромешному», перевернутому миру, который может осмысляться как потусторонний или же как бесовский; в предельном случае наказание воспринимается как символическая смерть»[637].
Иными словами, целью ритуального наказания, связанного с переворачиванием, является, во-первых, символическое уподобление наказуемого бесу (дьяволу) и разоблачение в нем бесовского присутствия, бесовской одержимости, во-вторых. В свете сказанного получает новый смысл летописная характеристика владимирских бояр-«злодеев» как «злых советников», которым «влезе сотона в сердце», а также проясняется публичный характер экзекуции, произведенной Ростиславичами «перед градом», т. е. на глазах у всех владимирцев.
Данные языческой обрядовой символики проливают свет и в другом интересующем нас вопросе — «расшифровке» смысла ритуального расстрела осужденных. Летопись уточняет, что расстрел производился «стрелами», очевидно, пущенными из луков. Как известно, пущенная из лука стрела, равно как и фигурирующие в сценах адских истязаний русских средневековых памятников раскаленные железные прутья, огненные веники и пр. — есть распространенные метафоры молнии и громового удара[638]. Кроме того, известно, что в мифологических представлениях стрела воспринимается как оружие, с помощью которого Бог-Громовержец борется со своим Противником[639]. В народных молитвах и заговорах славян Бог-Громовержец выступает судьей «окаянному диаволу и бесам»[640] и преследует дьявола (черта, беса, злина) молнией и громом, где бы тот не пытался укрыться, пусть даже в живом человеке или другом существе и предмете[641].
Таким образом, можно полагать, что использование в ритуальном убийстве орудия, символизирующего собой молнию и гром как выражение божьего правосудия над силами зла, воспринималось как подобающая случаю мера пресечения зла, совершаемого людьми, одержимыми «нечистой силой», как магическое средство, способное покончить с таким злом, победив его. В одном из списков XV в. Мерила Праведного говорится, что «стрелы и топоры громовии» употреблялись с целью изгнания бесов[642]. Возможно также, что стрелы, символизирующие небесный огонь (молнию), воспринимались и как магическое очистительное средство[643].
В нашем распоряжении имеется еще одно чрезвычайно любопытное свидетельство древнерусского источника, относящееся к событиям, непосредственно связанным с рассматриваемыми перипетиями волынской драмы конца XI в. В Патерике Киево-Печерского монастыря помещен рассказ о мученической смерти преподобных Феодора и Василия, виновником которой стал сын киевского князя Святополка Изяславича Мстислав[644]. Ряд сюжетных деталей и эпизодов этого эмоционального повествования совпадает с описаниями и характеристиками Повести об ослеплении Василька.
Оставленный Святополком в Киеве Мстислав узнает, что один из печерских монахов по имени Феодор нашел в своей пещере несметные сокровища, некогда спрятанные варягами. Князю сообщил об этом «некий человек» из его «советников», именуемый также «боярином». Этого последнего «обрел» «диавол» («бес») и также как «советникам» Давыда Игоревича Туряку, Лазарю и Василю внушил: «Се скоро сего (Феодора. — А.М.) имете, а сокровище возмете…»[645]. Приняв обличие другого печерского монаха Василия, жившего с Феодором в одной пещере, «бес» предстал перед князем Мстиславом и его дружиной, «изъглаголавъ» свое «злое совещание», предлагая подвергнуть Феодора лютым пыткам. «Наученный» таким образом дьяволом, Мстислав схватил монаха и начал его истязать, добиваясь признания, где спрятано золото. Среди прочего князь приказал повесить свою жертву вниз головой и развести под ним огонь: «…и таче потом в дыме велице повесите его повеле, и привязати опакы, и огнь взгнетити»[646].
Ничего не добившись, Святополчич потребовал к себе Василия, и тот стал публично обличать князя в бесовстве. Разгневавшись, последний приказал его «мучити без милости», а затем, «не стерпевъ обличениа, шумен быв от вина, възьярився, взем стрелу, уязви Василиа»[647]. Умирая, Василий вытащил стрелу из своего тела и бросил ее князю со словами: «Сею сам уязвен будеши»[648]. Так и случилось. «По малехъ же дьнех сам Мьстислав застрелен бысть въ Володимери на забралех, биася съ Давидом Игоревичем»[649]. С ужасом смертельно раненый князь заметил, что в грудь его попала та самая стрела, которой он застрелил Василия. «Якоже умираю, — рече (Мстислав. — А.М.), — днесь Феодора деля и Василиа»[650].
Смерть Мстислава Святополчича, застреленного вражеской стрелой, когда он в июне 1099 г. возглавлял оборону Владимира-Волынского от войск Давыда Игоревича, подтверждается Повестью временных лет. «И ста Давыдъ, оступивъ град, — читаем в летописи, — и часто приступаше. Единою подступиша к граду под вежами, онем же бьющим с града, и стреляющим межи собою, ндяху стрелы акы дождь. Мстиславу же хотящю стреляли, внезапу ударенъ бысть подъ пазуху стрелою, на заборолехъ, сквозе деку скважнею, и сведоша и, и на ту нощь умре»
