Галичина и Молдавия, путевые письма - [75]

На это можно сказать, и говорят обыкновенно: кто же мешает христианам конкурировать с евреями? Ведь христиане пользовались всегда особыми преимуществами перед сынами Израиля? Христиане были дома, что же заставило их закрыть лавки, оставить ремесла и свести свою жизнь или на жизнь панства или на тяжелую земледельческую работу хлопства? В чем состоит тайная сила, которая отдала бывшее Королевство Польское в руки этих пришельцев?

По тому, сколько я изучал еврейский вопрос в Галичине, а потом в Молдавии, мне кажется, что загадка разъясняется особою манерою евреев вести дела и особенным характером, унаследованным ими если не от сынов Израиля, то, по крайней мере, от их братьев но крови и по языку/

Во-первых, христианин-торговец сидит в своей лавке и делает всевозможные обороты с полным уважением к своему званию и к самому себе. Кто не знает, как польский или немецкий купец, или ремесленник горд своим занятием? Русский мальчик, которого отдают в ученье портняжному делу, учится ему с серьёзной целью сделаться портным, и хвастается своим уменьем сшить жилет иди пальто.

На ремесло свое он смотрит как на своего кормильца, собирается быть портным во всю свою жизнь и нисколько не думает о том, что выгоднее было бы сделаться часовым мастером, музыкантом иди контрабандистом. Исключения, разумеется, бывают, но христианин-портной, которому стались какими-нибудь судьбами рублей сто, обыкновенно пустит их в оборот по своему портняжному ремеслу – цель его, задача его жизни быть не подмастерьем, а хозяином, открыть магазин где-нибудь не в Усть-Усольске, а в Петербурге, и в Петербурге не в Коломне, а на самом Невском. Он серьезно относится к своему ремеслу, он им доволен, оно его слава, его гордость, его честь, и вне его он ничего знать не хочет и ничего не уважает. Поэтому, ремесленники-христиане – будут ли то англичане, французы, немцы или русские – всегда бывают ремесленниками дельными и серьёзными. У нас, у русских, разумеется, серьёзный ремесленник представляет еще большую редкость, потому, что наши потребности слишком еще чужды для нас и не успели создать правильного класса производителей. Но если мы затрудняемся сплошь и радом обратиться с заказом к ремесленнику русскому, предпочитая ему иностранца, то не забудем же что все, что потребляет народ наш в одежде, в домашней утвари, в богослужении и в развлечениях, производится им же самим, и производится весьма неплохо.

Совершенно другой тип представляет еврей. Трудно отыскать еврея-ремесленника, который не знал бы еще какого-нибудь ремесла сверх того, каким он занимается в настоящую минуту. Еврей-столяр в то же время и слесарь, и сапожник, и парикмахер и, сверх всего этого, непременно корчмарь, не говоря уже, что он, неизбежным образом, фактор. Стоит зайти в любую еврейскую мастерскую, чтобы видеть, как они не работают. Они занимаются не столько работой, сколько разговором и рассказами о том, как Ицек из рубля сделал десять рублей, и как Шмуль оборвался и потерял свои, невероятною беготней нажитые сто рублей.

Нет натуры подвижнее еврейской: еврей вечно в хлопотах, вечно в занятиях. Вы заказываете ему стол, он прежде всего заламывает, как и русский, невероятную цену, торгуется, раз двадцать уходит, раз двадцать возвращается и, наконец, соглашается на предложение, которое кажется безобидным и для вас и для него. Затем, он отправляется в свою мастерскую; но по дороге он видит трех приятелей на улице, которые размахивают руками, кричат, спорят и рассуждают о том, кто как нажился, и кто как разорился. Живая натура еврея-столяра не выдерживает. Он вступает в разговор и узнает, что в таком-то доме продается очень выгодно, за четверть цены, старый жилет, который, если его только почистить и в двух местах заштопать, то можно будет продать с барышом в 500%. Сейчас же в голове у него начинает мелькать расчет, что из денег, который он получит от вас за стол, он может сделать оборот, и он принимается за работу не с любовью к ней, а с отвращением: она стыдит его, она ему в тягость, потому что у него в голове завязла мысль, как выгодно торговать подержанным платьем, и от этой мысли он освободиться не в силах. Стол делается вам скверно: если он хорошо выструган, то дурно склеен, если он хорошо склеен, то дурно собран, если хорошо склеен и собран, то наверное, доски сырые. Этот почтенный столяр-еврей вовсе не рассчитывает оставаться столяром всю свою жизнь: у него не то на уме. Он столярничает потому, что надобно же чем-нибудь перебиваться, покуда какой-нибудь ловкий оборот или какая-нибудь комиссия не дадут ему возможности распрощаться со столярным ремеслом, завести лавку и торговать хоть бакалейными товарами. И вот этот столярь, после разных невероятных оборотов, после отчаянной беготни, крику, завел лавку, завел капиталец – кажется, разжился; кажется, как бы тут не успокоиться ему, как успокаивается христианин, способный всю свою жизнь просидеть в мастерской, или в той же бакалейной лавочке и мечтая о том, что свое ремесло, или свое занятие, свой кусок хлеба передать по наследству своим детям? Юркость натура еврея томит его за прилавком. Он недоволен своей лавкой: оборот идет слишком медленно, доход мал; ему не десятки рублей в день хочется выторговывать, а сотни – ему хочется разом составить себе ротшильдовское состояние, но чтоб добиться этого, он не столько закупает товару, сколько пускает в оборот всю свою выручку, на разные отчаянные предприятия, за невероятные проценты. Вывезет ему – он делается банкиром, не вывезет – он делается опять столяром. Но и в банкирской конторе и уже с баронским титулом, окруженный почетом и уважением, имея влияние на бирже и огромный кредит во всех возможных коммерческих домах и банках, он, все-таки, не может угомониться: его все томит та же жажда делать невероятные обороты, и он также легко и смело пускается на все отчаянное, и действительно, или получает барыш в 100% на капитал, весь пущенный в оборот на месяц, или опять делается столяром, которому даже и пилы купить не на что. Христианин трудится для того, чтоб нажиться, еврей потому, что его подвижная натура требует деятельности и не дает ему покоя. Даже ученый еврей, уже неверующий не только в талмуд, но в самую библию, потерявший веру, не уклоняется от своего национального типа. Медиков-евреев – пропасть: они охотно идут на медицину, потому что она дает верный кусок хлеба, т. е. возможность быстро стать на ноги и опереться; но как, сравнительно, мало из них знаменитых врачей и ученых! Иначе и быть не может: они смотрят на свое занятие как на нечто унизительное для них и бросают его при первой возможности. Гейне, Мейербер, Спиноза то и дело приводятся нам в пример даровитости еврейской расы; но отчего же так мало производит она подобных личностей? Kein geschaft!