Галерея женщин - [118]

– Мм… э-э… доктор Кей, я только сейчас сообразила. У меня ведь нет никаких лекарств, а, по слухам, там с этим сложности. Надо бы прихватить с собой хоть что-нибудь. Не могли бы вы… э-э… дать мне немного… – последовал перечень из четырех-пяти наименований и под конец: —…и чуточку морфина? Говорят, его там днем с огнем не сыскать.

Мистер Кей замялся. К нему в аптеку что ни день наведывались инспекторы из разных надзирающих органов – муниципальных, окружных, федеральных. Борьба с препаратами, вызывающими наркотическую зависимость, стремительно набирала обороты. Он начал смущенно извиняться, мол, без рецепта никак, сейчас все очень строго. Регина обиженно поджала губы. Можно подумать, он не знает, что она дипломированная медсестра и до недавнего времени – до своего решения уйти на фронт – заведовала больницей. Хорошего же он мнения о ней, так-то он понимает ее цели и мотивы! С тем она незамедлительно проследовала к выходу. Сраженный ее тактикой, старик-фармацевт тут же дал задний ход, принес свои извинения и отсчитал ей тридцать гранул, взяв с нее обещание не подводить его и применять наркотическое вещество исключительно в рамках закона. Благодаря столь успешной операции Регина неделю или около того могла ни о чем не беспокоиться.

Представьте себе, вскоре после этого случая она и впрямь отплыла во Францию, где провела не меньше полугода. Завербовалась ли она медсестрой, и если да, то много ли от нее было толку, доподлинно не известно. Так или иначе, ей понадобилось указать доверенное лицо, на чье имя будет перечисляться ее армейское жалованье в течение всего периода службы. Свято веря (по словам Мари), что живой она не вернется, Регина переводила свои тридцать долларов в месяц единственному близкому человеку, Мари Редмонд. (С семьей она давно прервала всякую связь, а из друзей действительно осталась одна Мари.) Месяцев семь от нее не было никаких известий, а потом она внезапно объявилась – прислала записку из какой-то третьеразрядной нью-йоркской гостиницы, где, судя по всему, лежала больная и разбитая. Мари собрала все Регинины армейские чеки, которые сохранила в неприкосновенности, и отвезла подруге. Та жила в убогом номере с наглухо задернутыми днем шторами и расхаживала по нему взад-вперед в грязном коричневом свитере поверх ночной рубашки. От ее былой красоты почти ничего не осталось, а полное безразличие к своему внешнему виду и условиям жизни еще больше усиливало это впечатление. Сигаретные окурки, пепел, обугленные спички устилали не только пол, но и постель. На столе лежала колода замусоленных карт, на которых она гадала и раскладывала пасьянсы.

Как рассказала мне Мари со слов самой Регины, та сразу по приезде позвонила Лагранжу. Он один раз побывал у нее, оставил немного денег и с тех пор не выказывал ни малейшего желания возобновить общение. Вместо дружеской поддержки он посоветовал ей лечь в клинику, избавиться от порока и заняться делом. Совет был отвергнут, поскольку «жизнь того не стоит». Кстати сказать, она даже не подумала хотя бы частично оплатить внушительный гостиничный счет из денег, сохраненных Мари. Гостиница как-нибудь обойдется, а она нет. Деньги ей и самой нужны. Поскольку Регина еще не сменила военную форму на гражданское платье, а все вернувшиеся с фронта были героями для тех, кто никогда не нюхал пороха, в гостинице к ее долгу относились снисходительно. В один прекрасный день она просто вышла и не вернулась, оставив в номере все свои пожитки.

Рассказ о ее возвращении Мари завершила так:

– Я поняла, что она уже на той стадии, когда я не могу ей помочь. Я сама жила хуже некуда, но когда увидела, до чего она докатилась, мне стало так страшно, хоть беги! У меня возникло жуткое чувство, будто я могу подхватить от нее вирус несчастья и апатии, и с тех пор я начала сторониться ее. Это был страх, примитивный страх. Хотя я всегда восхищалась ее прошлыми достижениями.

Но это еще не конец истории. Довольно скоро о ней заговорили совсем в другом районе города, где произошел из ряда вон выходящий случай. В поисках пристанища Регина вспомнила об одной девице не самых строгих правил, которая снимала квартирку в доме с сомнительной репутацией на севере Манхэттена, в квартале, примыкающем к негритянскому району. В этот дом и заселилась Регина, имея при себе лишь небольшой чемодан да пилюльку (вскоре она обзавелась коробкой, которая служила ей столом). Там она прожила несколько месяцев. Из прежних вещей у нее сохранился только медицинский халат с шапочкой, который мог пригодиться для новых экспедиций в поисках морфина. Все прочее имущество, свезенное на склад перед ее отъездом за границу, было либо распродано, либо изъято у нее за просроченные платежи. Несмотря ни на что, работать она не желала – или не могла. А на Лагранжа, видимо, уже не надеялась.

В этой нищенской комнате, лежа день-деньской с зашторенным окном, Регина изобрела новый трюк. Надев на себя медицинский халат и перекинув через плечо медицинскую сумку, она заходила в одну из больниц, предварительно выяснив, как зовут кого-то из тамошних докторов или медсестер. Решительно пройдя к заведующей, она объявляла, что ее в частном порядке наняли для ухода за больным, которого сейчас доставят по распоряжению доктора такого-то. Можно ли ей подождать тут, в ординаторской (как правило, смежной с провизорской)? Обычно ее спокойная, уверенная манера не вызывала подозрений, и все продолжали заниматься своими делами, входить и выходить, не обращая на нее внимания. Улучив момент, когда поблизости никого не было, Регина бросалась к двери в провизорскую, и если та оказывалась незапертой, сгребала себе в сумку морфин. Независимо от успеха предприятия она говорила первому, кто появлялся на пороге, что, пожалуй, ей лучше дожидаться своего пациента снаружи, после чего, разумеется, пускалась наутек.