Галаад - [22]

В те дни, когда Эдвард вернулся из Германии, я так много думал о нем, что периодически сбегал в гостиницу повидаться с ним. Однажды я захватил с собой бейсбольный мяч, перчатку и перчатку отца, и мы пошли в переулок и немного поиграли. Сначала брат старался беречь одежду. Он заявил, что уже много лет не видел бейсбольных матчей. Но, разогревшись, повел весьма агрессивную игру. Он запустил мяч с такой силой, что, поймав его, я ощутил боль. А когда я воскликнул: «Ай!» – он с удовлетворением рассмеялся, ибо это означало: он вернул себе удар. Правда, мне было бы не так больно, если бы я готовился принять мощный удар, но такой силы я не ожидал. И тогда мы стали играть по-настоящему. Я сделал высокий бросок, а он прыгнул за мячом и красиво поймал его. К тому моменту он уже был в рубашке с расстегнутым воротом, а подтяжки болтались по бокам. Прохожие останавливались и смотрели на нас. Это была маленькая пыльная улочка, стоял жаркий день, а мы метали флаи и граундеры. Эдвард попросил у одной девочки стакан воды. Она поднесла каждому по стакану. Я свой выпил, а он вылил воду себе на голову, и она полилась с его огромных усов, как дождь с крыши.

После того дня я думал, что мы когда-нибудь сможем поговорить. Но оказалось, это не так. Все равно начиная с того дня я перестал переживать за состояние его души. Хотя, разумеется, я недостаточно компетентен, чтобы судить об этом.

Вот какие слова произнес он, стоя там, когда мокрые волосы облепили голову, а с усов струилась вода:

«Как хорошо и как приятно

жить братьям вместе!

Это – как драгоценный елей на голове,

стекающий на бороду,

бороду Ааронову,

стекающий на края одежды его;

как роса Ермонская,

сходящая на горы Сионские»[9].

Это строки из Сто тридцать третьего псалма[10]. Вероятно, он хотел сказать мне, что знает то же, что и я, и его это не убеждает. И все равно я часто думал, как прекрасно он поступил. Я жалел, что там не было отца, ибо знал: услышав это, он рассмеялся бы. Для человека его возраста он еще вполне прилично играл в бейсбол. Тогда я еще был очень молод и считал, что они никогда не помирятся. Поэтому меня удивляло, что Эдвард так спокойно относится к случившемуся. Я сообщил ему, что начал читать Фейербаха, а он изогнул густые брови, глядя на меня, и сказал: «Смотри, чтобы мама тебя за этим не поймала!»

Когда я говорю, что моя репутация по части набожности, честности и так далее несколько преувеличена, то не хочу, чтобы ты решил, как будто я легкомысленно отнесся к своему призванию. В этом вся моя жизнь. Я даже греческий и иврит старался поддерживать в рабочем состоянии. Раньше мы с Боутоном просматривали тексты, на основе которых собирались проповедовать, проверяя каждое слово. Он приходил сюда, ко мне домой, потому что у него дома было полно детей. С собой в корзине он приносил замечательный теплый ужин, который для нас готовила его жена или дочери. Раньше я боялся заходить к нему в дом, потому что после этого мое жилище казалось мне таким пустым. И Боутон это видел, он все понимал.

У него было четыре дочери и четыре сына – шумные маленькие варвары, причем абсолютно все, как говорил он сам. Но счастье не бывает безоблачным, и за целую вереницу лет и в этой семье случались большие беды. И все же довольно долго его семья казалась мне ослепительно прекрасной. Так оно и было в действительности.

Здесь, у меня на кухне, мы проводили чудесные вечера. Боутон – непоколебимый пресвитерианин, как будто бывают другие. Так что споры у нас бывали, но не настолько серьезные, чтобы навредить нашим отношениям.

Не думаю, что тогда я испытывал негодование. Это было нечто сродни верности моему собственному пути, как будто мне хотелось сказать: у меня тоже есть жена и тоже есть ребенок. Как будто за обладание этим счастьем я заплатил тем, что потерял его. И мне была невыносима мысль о том, что такая цена слишком высока. Говорят, ребенок ничего не видит, когда он так мал, как была твоя сестра. Но она открыла глаза и посмотрела на меня. Она была такая крошечная. Но когда я держал ее, она открыла глаза. Я знаю, на самом деле она не разглядывала мое лицо. Память может придать событию гораздо больший масштаб, чем в реальности. Но я знаю: она действительно посмотрела мне прямо в глаза. И это было что-то невообразимое. И я рад, что понял это в тот самый момент, ибо сейчас, готовясь покинуть этот мир, я осознаю: нет ничего удивительнее человеческого лица. Мы с Боутоном тоже об этом говорили. Это неким образом связано с воплощением. Ты ощущаешь груз ответственности за ребенка, когда посмотрел на него и подержал его на руках. Любое человеческое лицо – это притязание на твой счет, ибо ты не можешь не осознавать его уникальность, его смелость и одиночество. Но в большей степени это касается лица младенца. Я считаю, что это особое воплощение, более загадочное, чем все остальные. Боутон со мной согласен.

Я ужасно тебя боялся, когда ты был совсем маленький. Я сидел в кресле-качалке, а мама давала мне подержать тебя, и я просто качался и молился, до тех пор пока она не заканчивала дела, мешающие ей заниматься тобой. Еще я напевал тебе гимн «Ступай в темный Гефсиманский сад», пока она не спросила, не знаю ли я песни повеселее. А я даже не осознавал, что пою.