Футбол на снегу - [45]

ВИКТОРИЯ ХЛЫЗОВА

Я просыпаюсь от голосов за стеной: Арутюнов прилетел. Быстрая скороговорка, короткие реплики, смех. Развеселились среди ночи. Ну и семейка!

Я набрасываю халат и иду к матери. Она сидит под лампой с вязаньем.

— Чего тебе не спится? — спрашиваю.

— Вот… — протягивает кофту. — Опять распустила рукав… Ложись-ка давай. Завтра экзамен.

— Зачет… Ма, Арутюнов прилетел.

— Ну и что.

— То есть, как это ну и что! Где же отец?

— Мало ли… Новое задание…

— Ну, мать, ты даешь! Прямо руководитель полетов…

АНДРЕЙ НЕКРАСОВ

Я делаю несколько шагов на ватных ногах, облизываю пересохшие от кислорода губы и только тогда свободно вздыхаю. Воздух теплый, влажный…

Сырой бетон отражает огни переносок и мутный аккумуляторный свет из кабин.

Радист стягивает с головы шелковый подшлемник и подставляет лицо дождю.

Меня высаживают у гостиницы. Еще из кабины я успеваю заметить Ольгу. Она бежит по дорожке. Остановилась, глаза широко раскрыты, губы дрожат. Я вижу ее такой впервые.

— Оля, что с тобой? Оля…

— Ты, — сквозь слезы говорит Ольга. — Андрей… Что это было? Что было с вами?

— Все хорошо, Оля. Все хорошо. Обычный полет.

— Нет! — Ольга мотает головой. — Нет!

— Да, да, да.

Мы стоим обнявшись под дождем. Я чувствую, как вздрагивают ее плечи.

ИВАН ПЛОТНИКОВ

Мальчишка-шофер согласился подбросить меня до города, но пока я добрался до родильного отделения, весь вымок. Забежал в вестибюль, с куртки вода стекает, на паркете под сапогами грязная лужа. Дежурная сестра меня чуть не вытолкала.

— Да куда я тебя такого пущу! Спят! Час-то хоть какой знаешь? С ума вы все посходили, что ли? Тут вот тоже до тебя один ломился. В командировку, кричит, еду. Далеко, кричит. Дай на сына поглядеть. — Она зевнула, убрала под платок седую прядь. — Плотников, говоришь? Ну, погодь, погодь…

Минут через десять она вернулась.

— Слушай, Плотников: дочь у тебя. Три двести.

Я хотел спросить ее о Варе, но она не дала мне говорить:

— Спит твоя, спит. Завтра приходи.

Я опустился на широкий подоконник и снял фуражку. За окном в больничном саду шумел дождь. Умирать буду, а дождь этот вспомню.

СЕРГЕЙ ШАГУН

Кончается теплый дождь, который шел всю ночь. Над городком встает утро — прозрачное, золотистое, голубое. «Сверчок» вышел из ремонта, мы уже облетали его. Я жду встречи со своим самолетом и волнуюсь, как курсант перед первым самостоятельным вылетом. Я снова спрашиваю себя: что же все-таки  н а ш е  и что она  н а ш а  любовь? Эти мысли стали занимать меня с тех пор, как я начал приглядываться к Фомичу. Одна из его историй вдруг вспомнилась мне после той встречи у ограды мастерских.

«Когда я демобилизовался, — рассказывал Фомич, — отец уже работал на пасеке. Перебрался, где полегче — хвори одолели. Вот я и стал ему пособлять. Сижу, бывало, на пасеке, липы цветут, хорошо… Вдруг услышу самолет вдалеке, у меня сердце и заноет. Полк начну вспоминать, друзей-механиков… Привезут к нам кино, стучит возле клуба движок, и, веришь, вроде нет для меня ничего лучше его стука и запаха. А движок фыркнет — сладковатый такой дымок. Точно опять на самолете! А в деревне у нас рожь сеяли, лен, да вот еще пчелы были. Подал заявление на сверхсрочную…»

Ну хорошо, понятно: деревенский парень, удивление перед машиной, интерес к технике. А потом? Потом ведь ремесло. Тридцать лет на стоянке. Три десятка лет заправлять и чистить самолеты, провожать их, дожидаться, встречать, осматривать, снова провожать в полет и называть это авиацией…

— Почему же именно авиация? — спросил я у Фомича.

— Самолет, — сказал он, и тень прошла по его лицу, что-то мелькнуло в глазах, но он, видно, не умел объяснить то, что знал, и просто повторил: — Самолет.

Я представил себе деревню, тонущую в пчелином гуде, поля цветущего льна, молодого Фомича… Но почему самолет? Может, однажды мальчишкой его взяли в город, где он видел полеты планеристов. И, быть может, в этом городе продавали лотерейные билеты Осоавиахима или «Добролета», или какие еще тогда были организации. Я увидел луг с одуванчиками, пухлые облака, духовой оркестр и агитполеты оклеенного плакатами аэроплана. Очарованный зрелищем, Фомич стоял, должно быть, вместе с другими зеваками на краю летного поля и во все глаза глядел на военлетов…

Я подумал о себе, и моя собственная любовь к авиации показалась мне чужой и заемной. Чего же я хотел раньше и был ли искренним в своих желаниях? Когда я решил стать летчиком и почему потом держался за это решение?

А что же я терял, уходя из полка? И что любил? Себя? Свое? Свои успехи и удачи? Неужели они стали моей службой, жизнью, судьбой? Чем же я жил? Ну служил, летал, получал «отлично» по технике пилотирования… Служил, летал и все равно оставался недорослем. Так бы сказал дед.

Я что заметил? Вещи, о которых мы раньше думали вскользь, со временем обретают жесткую простоту и насущность. Вот так, видать, и взрослеешь.

Вчера была перекомиссия. «Что, лейтенант, — спросил меня подполковник Верес, — соскучились по своим мастодонтам? Все у вас в порядке. Прощайтесь с малой авиацией. Теперь пусть вас полковой врач пользует».

Вот и все. Я возвращаюсь в полк. Но думаю я сейчас не об этом. О другом я сейчас думаю.