Футбол на снегу - [27]

Нюшке не стоялось на месте, она все рвалась куда-то, натягивала поводок. Забавно: раньше все были Джеки, Рексы, Дианы, а теперь — Нюшка. У моего деда есть болонка, так ту вовсе Фёклой звать.

Мы потолковали о том, о сем, а потом я говорю:

— Хлызов прилетает.

— С чего вы взяли?

— Диспетчер сказал.

— Он же в понедельник должен был прилететь. Чего ему там не сидится?

— Выполнили задание.

Диденко посмотрел на меня.

— Я не о том. Хороший же город. День свободный, съездили бы на экскурсию…

— Хлызов звонил сегодня. Мы, говорит, здесь рядом, за Дунькиными овинами. Чего сидеть-то?

— Ай, Хлызов, Хлызов! — Диденко рассмеялся. — За Дунькиными овинами. Полторы тыщи верст!

Они летели, а мы говорили о них, о них думали на стоянке и на КП, их ждали. В столовой я слышал, как дежурный сказал повару: «Завтрак к десяти», а тот наклонился и заорал в низкое окно раздатки: «Расход на шестерых! Что? Да, да, наши».

С КП хорошо видно стоянку. Паша Иволгин в рабочей куртке что-то выговаривает механику. Тот мнется с ноги на ногу, изредка кивает. Долговязый солдат тащит тормозные колодки. Этого я не знаю, он пришел без меня. Возле аэродромного домика покуривают офицеры. Я услышал голоса и оглянулся. На КП поднимались командир полка и Диденко.

— А сам-то что? — насмешливо спрашивал командир. — Сидел бы дома.

— Я тут Нюшку прогуливал. — Диденко был как будто смущен. — Потом узнаю, Хлызов прилетает. Отчего, думаю, не зайти.

Я потихоньку ретировался. Какого дьявола, в самом деле, толкаться среди занятых людей.

Мне все равно куда было идти, и я двинулся поближе к стоянке. Если бы вы отправились со мной, то обязательно обратили бы внимание на самолетик с капотом канареечного цвета и белыми цифрами «07» на борту. Впрочем, вы и без меня заметили бы его. Очень уж убого выглядел он на фоне огромных серебристых машин.

Про этот самолетик я как раз и собираюсь рассказать. Его прозвали «сверчком», но не в честь известного запечного насекомого, объяснил мне капитан Букин, а из-за сходства с серенькой птичкой, которая низко летает и чья песня напоминает стрекотание кузнечика.

Словом, ни дать, ни взять наш «07», когда он с резким дребезжанием и стрекотом выскакивает из-за деревьев и идет на посадку.

«Сверчок» приписан к отряду управления. После того, как его командир капитан Букин ушел в запас, машина сделалась бесхозной. На ней по очереди летали те, кто раньше служил в транспортной авиации или по роду службы сталкивался с подобными машинами.

Ни «сверчка», ни полетов на нем, ясное дело, никто всерьез не принимал. Летчики являлись на стоянку, отчаянно зевая или перебрасываясь шуточками. У самолета их встречал механик в стареньком, но всегда опрятном комбинезоне, из-под которого выглядывала гимнастерка с белой полоской подворотничка вокруг худой шеи. Звали механика Фомичом. Он смотрел летчикам в глаза внимательно и строго, и вместе с тем с какой-то доверчивостью. Ждал, видно, что один из них останется в отряде, и самолет, наконец, обретет хозяина. И вот Фомич, маленький и ладный, в своем вылинявшем комбинезоне, бравый такой старшина, выходил строевым шагом и докладывал:

— Машина к полету готова.

Машина? К полету? Гром небесный! Летчики прыскали в ладошку, точно школьницы. Ладно, сейчас полетим. Они гладили «сверчка» по фюзеляжу, перкалевая обшивка прогибалась под рукой и трещала. Постучав по ней ногтем, летчики от удовольствия жмурились: самолет гудел, как барабан. Когда пилот влезал в кабину, «сверчок» приседал и покачивался.

— Провернуть!

— Есть провернуть.

Фомич брался за деревянный винт, летчик выглядывал из кабины, делал страшное лицо и дико кричал:

— От турбин!

Все, кто был на стоянке, с хохотом разбегались. Кашлянув разок и выпустив кольцо синеватого дыма, двигатель запускался. «Сверчок» оживал, дрожь пробегала по его перкалевому телу, ходили рули, пение мотора делалось ровным и сильным. Фомич выбрасывал руку. «Сверчок» катил к старту и, если ветер был «в нос», взлетал прямо с рулежки.

Я тут самое главное забыл сказать: это мой аэроплан. Я теперь летаю на «сверчке». Более того, зачислен даже в штат, что несказанно радует Фомича.

История, прямо скажем, невеселая. Летом, после третьей комиссии, подполковник Верес заявил мне:

— Все ясно, голубчик: усталость сердечной мышцы… Будет, будет, не убивайтесь. Мотор нормальный, но с перебоями. Требуется небольшой ремонт. — Помолчал, помял кисти рук, смотрит на меня поверх очков и говорит: — Даст бог, еще вернетесь на «большие». Днем раньше, днем позже — не в этом дело. Вы должны ос-тать-ся летчиком. Понимаете? Неизвестно еще, как оно все устроится с этой мышцей. — Наклонился ко мне и тихо так говорит: — Полетаете покуда над камышами. Экая беда!

Не понравился он мне тогда, этот доктор с его ужимками и «голубчиками». Все я, конечно, понимал — служить там, летать на поршневых самолетах… Но не мог же он не видеть, что я совершенно выбит из колеи. Я был как в чаду: туман, мгла и меж тем какая-то лихорадка, что-то меня подстегивало, куда-то я рвался, смутно на что-то надеялся. А потом ничего. Одна зола. Перегорело все к черту. Я, помню, с тупым безразличием смотрел, как начальник штаба подписывал приказ о моем новом назначении. Пилот самолета связи — вот кем я стал. Полетаете над камышами… Как говорится, и на том спасибо.