Фулгрим. Образы предательства - [38]

Глава Седьмая Будут другие океаны!/Излечение/Феникс и Горгона

ОСТИАН НАЧАЛ С ЛЕГКИХ, НЕУВЕРЕННЫХ ПРИКОСНОВЕНИЙ к мрамору, но затем его рука окрепла и видение того, что должно получиться в итоге, усилилось. Увы, тут же скульптор вспомнил о Бекве Кинске и набросился на камень с яростью дикого зверя, рубя его долотом. Делафур глотнул запыленного воздуха сквозь маску и отступил от куска мрамора.

Он стоял, прислонившись к металлическим поручням, и сжимал в руке долото так крепко, как никогда прежде. Остиан чувствовал, как гнев, обращенный на певицу, сжимает его грудь своими челюстями и не дает вздохнуть. Бросив взгляд на мраморный блок, он понял, что гладкие обводы, которыми славилось его мастерство, куда-то исчезли. Рождавшаяся сейчас под резцом Делафура статуя сверкала прямыми линиями и острыми углами, но, как бы Остиан не пытался исправить её, горечь и боль мешали ему слишком сильно.

Вновь и вновь скульптор возвращался мыслями к тому прекрасному дню, когда он и Серена шли рука об руку по посадочной палубе, радостные и беззаботные, предвкушающие, как вместе откроют для себя новый мир. Коридоры «Гордости Императора» все ещё гудели, взволнованные слухами о последней, решающей битве Детей Императора на Лаэре, или, если быть точным, Двадцать Восемь-Три.

Серена зашла к Остиану, чтобы «проводить» его на предвылетную перекличку, наряженная в невероятное платье, явно не подходящее для визита на затопленный мир. Перешучиваясь и смеясь во весь голос, они шли по невероятно высоким палубам корабля, встречая все больше Летописцев.

Настроение у всех было легким, художники и скульпторы смешались с писателями, поэтами и композиторами в веселой толпе, которую провожали к челнокам закованные в броню Астартес.

— Какие же мы счастливые, Остиан — промурлыкала Серена, когда они подошли к огромным, позолоченным противовзрывным дверям палубного шлюза.

— Да ну? — весело спросил Делафур, не замечая в этой обстановке всеобщей радости мрачного взгляда Беквы Кински, упершегося ему в спину. Наконец-то он увидит океан! Его сердце просто-таки прыгало от счастья при мысли об этом, и Остиан попытался успокоить себя цитатой из писем древнего философа Суматры, Сахлонума. Тот говорил: «Истинный смысл любого путешествия кроется не в том, чтобы увидеть новые земли, а в том, чтобы обрести там новый взгляд».

— Лорд Фулгрим ценит наш тяжкий труд, дружок, — заявила Серена. — Я слышала, что в других Экспедициях Летописцы уже счастливы, если увидят спину Космодесантника, не говоря уже о высадках на покоренные миры.

— Ну, Лаэр-то покорен до конца, — ответил Остиан. — Там не осталось ни одного живого ксеноса, их всех перебили.

— Вот и прекрасно! А кто-то рассказывал, что Воитель до сих пор не пустил никого из своих Летописцев на Шестьдесят Три-Девятнадцать.

— Я не удивлен. Говорят, там все ещё «присутствует сопротивление», так что понятно, почему Воитель не хочет рисковать ими.

— Сопротивление! — фыркнула Серена. — Астартес всех там разотрут в порошок. Кто вообще может им противостоять? Да по сравнению с нами они настоящие боги! Неуязвимые и бессмертные!

— Не знаю, — ответил скульптор. — В Ла Венице ходят слухи о значительных жертвах в последнем сражении.

— Ха, Ла Венице! — отмахнулась художница. — Ты что, веришь всему, что прошипят в этом гадючьем гнезде, Остиан?

«М-да, здесь она права», — подумал Делафур. Ла Венице, «Маленькой Венецией», называли часть «Гордости Императора», отданную во временное пользование Летописцам. Её действительно гигантские залы, расположенные на верхних палубах, из тренировочных комплексов и складов преобразились в столовые, зоны отдыха, уютные «улочки» для прогулок и даже выставки. В течение всей кампании на Лаэре проводил там все свободные вечера за болтовней и выпивкой со знакомыми художниками. Идеи лились рекой, и ощущения от того, что находишься в среде, где замыслы витают в воздухе и обсуждаются в горячих спорах, были крайне острыми и приятными. Желание лишний раз поприсутствовать при рождении нового гениального произведения манило как наркотик.

Но у всего на свете две стороны, и в «Венеции» вино лилось потоком не менее бурным, чем идеи. И, когда оно переливалось из бутылок в глотки, место встречи превращалось в рассадник злобы, скандалов и интриг. Остиан понимал, что поместить в ограниченное пространство столько людей с артистической натурой и надеяться при этом избежать склок, было бы глупо, но их поведение все равно казалось ему смешным, диким и неразумным.

Но в тех историях, что рассказывали об ужасах сражений за Лаэр, были зерна правды. Люди говорили о трех сотнях погибших Астартес, а кто-то поднимал цифру до семисот и утверждал, что вшестеро больше были ранены.

Поверить в подобное было невозможно, но при этом Остиан часто задумывался о силах, способных за месяц сокрушить целую цивилизацию. И какую цену пришлось заплатить при этом? Да ещё и сами Десантники последнее время выглядели мрачными, но семьсот погибших? Это уже слишком.

Все мысли о погибших Астартес вылетели из головы скульптора, как только они с Сереной вошли на посадочную палубу и мощные двери шлюза сошлись за ними, отделив от корабля. У Остиана просто отпала челюсть, когда он увидел, насколько огромны ангары «Гордости Императора». Его оглушил гул работающих механизмов, поразил потолок, теряющийся в полумраке и похожие на муравьев сервиторы в дальнем конце палубы. Холодная чернота космоса виднелась сквозь помеченное сверкающими красными огнями стартовое «окно», закрытое силовым полем. Делафура тут же передернуло при мысли о том, что произойдет, если оно откажет.