Фру Мария Груббе - [10]

Эрик Груббе вскочил и затопал грузно по полу.

— Нечистый тебя побери! Да ты, баба, умом повредилась, что ли? Пьяным ты пьяна! А коли так, ступай-ка себе на постелю да отоспись — хмель да злость-то и сойдут. А стоило бы надавать тебе затрещин, баба ты полоумная! Ни-ни, не перечь! Мария уедет, завтрашнего же дни уедет. В мирное время — чтобы и у меня было мирно.

Ано громко всхлипнула:

— Ох, господи Исусе! Надо же приключиться такому! Сраму на весь белый свет! Ославить меня пьяницей! Да нешто я с той поры, как мы спознались, и все времечко допрежь того бывала на поварне с пьяной рожей? Еще слыхивали ли вы, чтобы я заговаривалась? Да в каком же то месте вы углядели, чтобы я да пьянехонькая валялась? Дождалась спасиба, нечего сказать! Отоспись, дескать! Да попусти господь, уж и уснула бы я, попусти господь — замертво грохнулась бы здесь перед вами, чтобы на меня срамотищу-то не возводили…

Собаки во дворе подняли лай, и под окнами раздался цокот копыт.

Анэ проворно вытерла глаза, а Эрик Груббе открыл окно и спросил, кто там.

— Нарочный из Фаусинга, — ответил один из дворовых.

— Так примите у него коня и пусть зайдет в дом.

И окно затворилось.

Анэ уселась поудобнее на кресле и заслонила рукой докрасна заплаканные глаза.

Вошел нарочный и передал поклон и дружеские пожелания от окружного головы фаусингского и одденского Христиана Скеля, который велел уведомить, что сегодня штафетою он был извещен о том, что с первого июня объявлена война. Оттого является ему необходимость по многим причинам съездить в Орс, а оттуда, может статься, и в Копенгаген, а посему он и велел спросить, не захочет ли Эрик Груббе сопутствовать ему, благо им будет по дороге: они могли бы в таком разе порешить совместное дело с несколькими орхусцами, а что до Копенгагена, то голова знает, что у Эрика Груббе дел там хоть отбавляй. Как бы то ни было, а Христиан Скель прибудет в Тьеле, когда ударят четыре пополудни.

Эрик Груббе сказал в ответ, что приготовится к поездке. С этим известием нарочный и поскакал домой.

Долго еще беседовал Эрик Груббе с Анэ о том, что надобно сделать, пока его дома не будет, и тогда же было решено, что Мария поедет вместе с ним в Копенгаген и останется у тетки своей Ригитце на год, а то и на два.

Предстоящая разлука сделала их спокойнее, но старый спор чуть было опять не разгорелся, когда они завели речь о том, какие из платьев и узорочий покойной матери Мария должна была увезти с собой; все же они уладили это добром, и Анэ отправилась спать спозаранок, ибо могло статься, что завтрашнего дня не хватит совсем управиться.

Немного спустя псы возвестили о новых гостях.

На сей раз это был не кто иной, как приходский священник из Тьеле и Винге, господин Йенс Йенсен Палудан.

Он вошел, пожелав «доброго вечера хозяевам!» Это был широкоплечий, костистый мужчина, долгоногий и долгорукий, с низко склоненной головой. К тому же, он сутулился, а волосы у него были с проседью, густые и свалявшиеся, огромные, как воронье гнездо, лицо же удивительно свежее, равномерно румяное и вместе с тем такого чисто розового цвета, который мало подходил к его грубым скуластым чертам и косматым бровям.

Эрик Груббе пригласил его сесть и спросил, как у него идет уборка сена. Некоторое время разговор вертелся вокруг важнейших полевых работ этой поры года и замер на воздыхании о недороде хлебов в прошлом году.

Священник сидел и, прищурясь, косился на крынку, а потом вымолвил:

— Ваша милость всегда отменно воздержанны, прилежите натуральному питию. А оно и здоровее будет. Парное молочко сам бог благословил — целебно-с, что для больного живота, что для слабогрудия.

— Какого черта! Дары господни все хороши, хоть ты их надаивай, хоть из бочки нацеживай. Придется вам теперь отведать настоящего брауншвейгского из бочки, что нам намедни с Виборга привезли. Оно тебе и доброе, оно тебе и немецкое, хоть я и не разгляжу толком, есть ли на нем таможенное клеймо.

Появились пивные кружки и большой жбан с рыльцем, сделанный из черного дерева и изукрашенный серебряными обручами.

Тут же и чокнулись.

— Гейденкамперовское! Истинно дворянский гейденкампер! — закричал растроганный пастор не своим голосом, дрожащим от восторга, и когда блаженно развалился на стуле, то в глазах у него чуть ли не слезы показались.

— Да вы знаток, сударь мой, господин Йенс! — ухмыльнулся Эрик Груббе.

— Э! какой там знаток! Мы люди худородные, мало что ведаем, — бормотал рассеянно пастор. — Впрочем, я мыслю, — продолжал он, повысив голос, — уж верно ли то, что мне сказывали про гейденкамперовскую пивоварню? Сказывал мне про то некий вольный мастер как-то раз в Ганновере, в те годы, когда я ездил с дворянским сыном Юргеном. Так вот-с, он говорил, что они начинают варить пиво всегда в ночь под пятницу. Но прежде чем кому-нибудь дозволят руки к делу приложить, должно ему идти к старшему подмастерью и, положа руки на большие весы, поклясться огнем, водой и кровью, что не умышляет он ни злого, ни дурного, ибо было бы сие во вред пиву. Сказывал и про то, как в воскресенье поутру, лишь ударят в колокола, так они все окна и двери распахнут, дабы звон и до пива дошел. Преважнее всего, однако, когда пиво бродить ставят. Является тут сам мастер и несет изукрашенный ларец, достает из оного и золотые перстни тяжкие, и цепи, и каменья самоцветные, на них же некие дивные знаки проставлены, и все это скопом складывают в пиво, так что и впрямь подумаешь, что столь благородные сокровища приобщают питие к тем потайным силам, кои в них от естества пребывают.