Фронтовые записки - [70]

Куда назад пошёл! Стреляй в него! — донёсся до меня скрежет чьих-то зубов и щёлканье затвора винтовки.

— Да что ты, это раненый, — заметил кто-то.

Я заковылял, волоча ногу, по снежной тропке.

— Не помочь ли вам выбраться, товарищ лейтенант? — очутился рядом со мной какой-то боец.

— Не надо, дойду, — сказал я, соображая, что сейчас всякому хочется, помогая мне, самому выбраться отсюда.

Недолго удалось мне двигаться самостоятельно. Ещё несколько шагов — и я со стоном опустился в снег, почувствовав в ноге нестерпимую боль. Одновременно с удивлением заметил, что непроизвольно ловлю снег губами — сильно захотелось пить.

“Напрасно отказался от помощи — не выбраться мне самому отсюда”, — подумал я, и почему-то какое-то непонятное безразличие, но нет — не безучастие ко всему происходящему — охватило вдруг меня.

Если несколько секунд тому назад я передвигался в ужасе от перспективы остаться здесь, ползающим в этой зоне огня и смерти, как “те” под Хохелями, запечатлевшиеся на сетке артиллерийского бинокля, то теперь вдруг нахлынуло на меня какое-то успокоение, желание лежать в снегу, спать и пить, пить и пить.

Вероятно, прошло очень мало времени, какая-нибудь минута, как надо мною склонилось двое незнакомых бойцов.

— Один-то дотащишь? — обратился боец к другому.

— Куда ранило-то? — спросил меня маленького роста боец в краснофлотской шинели.

И так же, как несколько часов тому назад плыли на спине по снежной тропке раненые минёры, поплыл и я, закинув за голову руки, вцепившиеся в широкий морской ремень, снятый с себя краснофлотцем.

— Где левая варежка-то? — спросил краснофлотец, заметив, что нет её у меня.

— Потерял, видно, — ответил я, с удивлением обнаруживая, что пальцы на левой руке сведены, скрючились и не двигаются. Отморозил руку-то я, должно быть! — Дай мне варежку, а то без руки останусь, — попросил я краснофлотца.

— На! Дай-ка я её натяну на тебя, — сказал тот, торопливо надевая на мою безжизненную кисть со сведёнными пальцами снятую с себя варежку. На нём, заметил я, было две пары варежек.

Тащил меня низенький, но сильный краснофлотец чуть не бегом, уходя от миномётного огня и жужжащих пуль.

Вот уже ёлки с запрятанными в их густоту противотанковыми пушками.

— Ишь ты, какая беда, куда ранило-то? — встречает лейтенант-артиллерист, мой приятель, недавно провожавший меня на передовую.

— Оставь его, теперь он наш, теперь уж мы ему поможем, — отпускает он вытащившего меня красноармейца.

— Нога, нога, — отвечаю я, — пить, дай мне пить.

— Ишь ты, какая беда, — скорбно качает лейтенант головой, подавая к моим сухим губам снег на своей рукавице. — Однако подожди!

Он широко шагает к телефону и слышу, как сообщает на командный пункт батальона о моём ранении.

Вернувшись ко мне снова, даёт мне есть снег, спрашивает, где у меня бинт или индивидуальный пакет, чтобы перевязать руку.

— Какую руку? Отморозил я её, — говорю я, скрипя зубами от нервной дрожи и боли в ноге. — Жарко мне!

— Да нет, рука-то вон в крови вся, и бинт на ней весь промок, — замечает лейтенант, снимая варежку с парализованных пальцев и сбившегося на ладонь бинта.

Тут только понял я, что означало ощущение, подобное прикосновению к раскаленной плите или сковородке, которое запомнилось, но тогда же сгоряча забылось. Значит, и левая рука моя ранена. Но в ноге боль нестерпима.

— Где же бинт? — снова спрашивает лейтенант. — Надо перевязать тебя.

— Не надо, бинт далеко, под шинелью, — говорю я, — дай лучше снова снега.

— Как хочешь, — соглашается он со мною и подаёт снег.

По дороге быстро приближается к нам лошадь в постромках, с шлюпкой-волокушей. Узнаю ездового — это Мамонов. Значит, за мною прислали!

Небольшие сдерживаемые стоны — и я в шлюпке.

— Знаешь, что, — говорит мне лейтенант, — дай мне бинокль, тебе он теперь не нужен. А я верну его после командиру вашей батареи.

— Только обязательно верни, — предупреждаю я. — Да вот варежки чужие на мне, у краснофлотца взял.

— Он убежал уже, оставь их себе, — говорит лейтенант.

Мамонов торопит, дергаёт лошадь.

— До свиданья, — прощается лейтенант, — не огорчайся, ещё встретимся, вернёшься!

Его суровое, простое, с крупными чертами лицо приближается к моему, и он поспешно целует меня.

— Поправляйся, будем ждать тебя, — машет рукой, возвращаясь к пушке.

Мамонов спешит, с опаской поглядывая на разрывы мин, хорошо видные, но не достающие до дороги.

Вот уже справа большая тёмно-зелёная палатка командира батальона. Сейчас там полковник — командир бригады, капитан Фокин и много, должно быть, других офицеров.

— Стой, — говорю я Мамонову, — беги в палатку, вызови капитана Фокина, я хочу объяснить ему...

Лошадь останавливается. Из палатки высовывается красное, возбуждённое лицо капитана. То ли пьян он? То ли от жары разморило?

— Товарищ капитан, — кричу я, приподнимаясь на локтях, — выйдите ко мне, я хочу сказать...

— Вези его, вези, так твою так, — кричит капитан на Мамонова, испуганно взглядывая на меня, и скрывается в палатке.

Мамонов дёргает вожжи.

А меня прорвало. Плачу, как ребёнок, и не могу остановить слёз.

...Испугался! Меня испугался!... Не подумал я этого! А ведь он яснее всего видел наган, торчащий из-за борта моей шинели.