Фронда - [34]

Инструкция ВЦИК «О выборах в городские и сельские Советы» за 1926 год перечисляла лиц, лишенных права участвовать в выборах. К ним относились служащие и агенты царской полиции и охранного отделения, члены царского дома, а также лица прямо или косвенно руководившие действиями полиции, жандармерии и карательных органов при царском строе и при белых контрреволюционных правительствах. Относились к ним служители религиозных культов всех вероисповеданий и толкований, бывшие офицеры и чиновники белой армии, а также члены семей лиц, лишенных избирательных прав. Оговорка была сделана лишь для тех, кто служил у белых, но потом переметнулся к красным и защищал революцию.

Лишенцы не могли быть членами профсоюзов, состоять на советской службе, работать на фабриках и заводах; их дети не могли учиться в университетах и служить в Красной Армии. Им было отказано в продовольственных карточках и государственном медицинском обслуживании. Но не только против представителей бывших привилегированных классов большевики вводили данные жесткие ограничения. В «Программе коммунистического Интернационала», принятой 1 сентября 1928 года особо отмечалось: «Советское государство… лишает своих классовых врагов политических прав, и оно может, при особых исторически сложившихся условиях, давать ряд временных преимуществ пролетариату в целях упрочения его руководящей роли, по сравнению с распыленным мелкобуржуазным крестьянством». По сути, новая советская элита сознательно отсекала крестьянство, то есть основную часть населения страны, от процесса управления государством.

Кроме того, власть периодически проводила тотальные чистки в государственных учреждениях, что достаточно подробно описано в «Золотом теленке»: «…Их мучительно хотелось чистить, выпытывать, что они делали до 1917 года, не бюрократы ли они, не головотяпы ли и благополучны ли по родственникам». Заседания комиссий по чистке проходили публично, сотрудников учреждения приглашали участвовать в допросе «подследственных» и в решении их судьбы. Некоторые заседания даже проходили на улицах, в скверах или на площадях. Для начала проверяемому предлагали рассказать о себе, а затем начинались вопросы, которые могли касаться любых моментов его биографии.

Первая категория увольнения по чистке означала фактически «волчий билет». Официальное разъяснение гласило: «Лица, вычищенные по первой категории, т. е лишенные права работать в советских, хозяйственных, кооперативных и прочих предприятиях социалистического сектора, исключаются из профсоюзов» (30). Это подразумевало автоматическую потерю и права на продовольственные карточки. То, что «лишенцы» не получали карточки, означало для них необходимость покупать все по коммерческим, довольно высоким ценам. Иногда им просто ничего не оставалось делать, как просить подаяние. Зарубежные наблюдатели отмечали рост нищенства на улицах больших городов; эти новые нищие тянулись за сочувствием к иностранцам, просили милостыню по-французски и по-немецки, доедали объедки в ресторанах. В попытках избавится от подобных компрометирующих зрелищ широко практиковалось выселение «лишенцев» из домов и административная высылка в отдаленные районы, где их ожидала еще более суровая жизнь. Их положение во многом напоминало положение евреев в гитлеровской Германии. Сравнение не случайное. Эмигрантская газета «Руль» в 1931 году отмечала: «Лишенцы составляли около 5 % населения, из них евреев процентов 40–50. Раскулачивание было распространено и на еврейские местечки». Это опровергает распространенное мнение, будто евреи автоматически переходили в правящий класс, сформированный большевиками.

Когда мы понимаем все это сегодня, старания бухгалтера Берлаги спрятаться в сумасшедший дом от советской чистки, чтобы спастись от «волчьего билета», вызывают не запланированный соавторами смех, а сочувствие. Кроме того, во время чисток, в первую очередь, сокращали вспомогательный персонал, как правило, женщин. Барышня в «Собачьем сердце» так боится потерять место, что готова отдаться бывшему псу, а ныне мелкому начальнику Шарикову.

«Кто отдавал себе отчет в том, что добровольный отказ от гуманизма – ради какой бы то ни было цели – к добру не приведет? Кто знал, что мы встаем на гибельный путь, провозгласив, что нам всё дозволено»?», – горько сетовала Н. Мандельштам в своих знаменитых «Воспоминаниях». «Об этом помнила только кучка интеллигентов, но их никто не слушал. Теперь их попрекают “абстрактным гуманизмом”, а в двадцатые годы над ними потешался каждый, кому не лень. “Хилым” и “мягкотелым” не нашлось места среди тридцатилетних сторонников нового. Первоочередная задача состояла в том, чтобы подвергнуть их осмеянию в литературе, – продолжает Н. Мандельштам. – За эту задачу взялись Ильф с Петровым и поселили “мягкотелых” в “Вороньей слободке”. Время стерло специфику этих литературных персонажей, и никому сейчас не придет в голову, что унылый идиот, который пристает к бросившей его жене, должен был типизировать основные черты интеллигента. Читатель шестидесятых годов, читая бессмертное произведение двух молодых дикарей