Фридрих Вильгельм I - [118]

Эпилог

Начиная с 1728 г. Фридрих Вильгельм был тяжело болен. Остается только удивляться, как сумел он править еще двенадцать лет. Почти каждый его день был полон «трудов и мучений».

В 1734 г. врачи применили экспериментальный метод лечения: пытаясь избавить короля от водянки, они сделали на его ногах глубокие надрезы. В 1739 г., во время инспекционной поездки по Восточной Пруссии, давно зажившие надрезы открылись и сильный приступ лихорадки лишил короля подвижности. Умирающего, издающего стоны короля привезли в Берлин. О его традиционном охотничьем сезоне в Вустерхаузене нечего было и думать. Медики лишь задумчиво качали головами: они не верили, что король переживет зиму.

В октябре Фридрих Вильгельм собрался с силами и приказал отвезти себя в Потсдам. Его едва смогли перенести в карету: настолько сильные боли он испытывал, имея к тому же огромный избыточный вес. Но король хотел еще раз посмотреть на Потсдамский гвардейский полк.

В парке между дворцом и гарнизонной церковью полк прошел перед ним торжественным маршем. Впереди шли барабанщики и флейтисты, игравшие марш князя Леопольда: «Так живем мы, так живем мы, так живем мы во все дни». Следом торжественно вышагивали гренадеры — каждый не ниже 1,85 метра ростом. Опираясь на палку, король отдал им честь. Придворный из свиты кронпринца, барон фон Бильфельд, наблюдавший эту сцену, писал: «В молодости он, должно быть, выглядел гораздо лучше, но сейчас от той внешности не осталось и следа. Его лицо переливалось красными, синими, желтыми, зелеными оттенками. Круглая голова короля лежала прямо на плечах; он обладал невысокой и приземистой фигурой».

Смертельно больного короля снова отвезли в Берлин. Зима 1739/40 г. оказалась одной из самых суровых в XVIII столетии. Вино в погребах превращалось в лед, птицы на крышах и деревьях замерзали целыми стаями. Трескучие морозы продолжались до апреля 1740 г. Изо дня в день мучения короля только усиливались. Он чувствовал приближение смерти, в феврале написав князю Леопольду: «Я собираюсь умирать». Хотя король и не мог встать с постели, он продолжал работать. «Короли, — говорил он, — должны быть выносливее других людей». Если короля посещали музы, он занимался живописью («in tormentis pinxit») или мастерил ящички из липового дерева, при этом так энергично работая молотком, что стук его был слышен за пределами дворцовой площади.

Март принес королю некоторое облегчение. Фридрих Вильгельм стал снова посещать свою любимую Табачную коллегию. Однажды туда без предупреждения вошел кронпринц. Все присутствующие встали, хотя уже давно, следуя неписаному закону, в Табачной коллегии никто никогда не вставал, даже если входил сам король. Фридрих Вильгельм вышел из себя: как, они уже заигрывают с «восходящим солнцем»?! Он тотчас отправился на своем кресле-коляске в спальню и передал всем оставшимся приказ разойтись.

В апреле, когда холода прошли, король собрался в Потсдам. Он знал, что больше не увидит Берлин («Прощай, Берлин! Хочу умереть в Потсдаме»), и потому раздал бедным сто тысяч талеров. Едва приехав в Потсдам, он вызвал священников Ролоффа и Кохиуса. Они должны были молиться в присутствии короля, а тот повторял их слова громким командным голосом.

Фридрих Вильгельм постоянно звал Софью Доротею, свою возлюбленную «Фикхен». Она держала его за руку, присев на кровать. Благочинный Ролофф сменял Софью Доротею и вел с королем беседы на религиозные темы. Ролофф упрекал короля в неправедных делах, снова и снова напоминая ему, что, ужесточая приговоры, он грешил не столько перед людьми, сколько перед Богом. Фридрих Вильгельм казался глубоко потрясенным. Он терпеливо сносил упреки и, уж конечно, не угрожал пастору ни кулаком, ни палкой. Ролофф сообщал: «Король совершенно перестал сдерживаться и, когда речь заходила о признании грехов и раскаянии в них, использовал экспрессии (резкие формулировки. — Примеч. авт.), крепче которых не может и быть. Перечисляя грехи, он пускался в такие подробности, что я молил его воздержаться, ибо тайная исповедь у нас не принята».

Ролофф остался доволен благоразумием короля. Но когда он попробовал заставить Фридриха Вильгельма признать себя величайшим грешником из всех монархов, король запротестовал: ведь он всегда был верен своей жене, и короля нельзя судить так же, как частное лицо. Ролофф свидетельствует: «Когда я все же попытался переубедить его, erat altum silentium (он немного помолчал. — Примеч. авт.), а затем вернулся к мысли о некоторых преимуществах королей перед партикуляриями (частными лицами. — Примеч. авт.). Снова и снова он пытался оправдать свои деяния».

Ролофф и Кохиус объясняли королю: он должен простить врагов, если хочет заслужить вечное блаженство, и тот наконец с этим согласился. Но тут же Фридрих Вильгельм исключил из числа прощенных им врагов своего шурина, английского короля Георга II. Он ударил ладонью по постели и закричал: невозможно простить такого поганца, комедианта, принесшего ему столько горя! Священники настаивали на своем, и наконец король согласился: пусть Софья Доротея напишет брату, что на смертном одре он его простил. «Но она должна написать, — гневно прокричал король, — я простил его, когда был уже мертвым, совсем мертвым!»