Фридрих Ницше. Борец против своего времени - [55]

Примерно такой вид могли иметь идеи, проносившиеся через голову Ницше, когда он в 1881 г. в Сильс–Марии записывал «набросок» к «возвращению одного и того же». По крайней мере такое представление создалось у меня относительно положения дел, когда летом 1896 г. д–р Кёгель вручил мне свою композицию отдельных афоризмов. И у всякого, кто прочитает XII том (отозванный г–жой Фёрстер–Ницше из книготорговли), создастся впечатление, что расположенные по отдельным главам афоризмы более или менее исполняют, поясняют ход рассуждений по отдельным пунктам. Нет сомнения в том, что отдельные из этих афоризмов записывались Ницше в непринужденной последовательности. Поэтому нечего и думать о том, чтобы отыскать абсолютно верный принцип их расположения. Также и вопрос о том, можно ли выпустить тот или иной афоризм, будет решаться одним издателем так, а другим — иначе. Д–р Хорнеффер утверждает: лишь 44 воспроизведенных им в его брошюре «Учение Ницше о Вечном возвращении» афоризмов имеют право быть причисленными к наброску. Я тщетно задаюсь вопросом, почему он выпускает афоризм 50 (по изд. Кёгеля), который в том, что касается содержания, по смыслу тесно примыкает к афоризмам, напечатанным Кёгелем под номерами 49 и 51, а их, как уместные, признает сам Хорнеффер. Я не понимаю, почему в набросок не должен входить афоризм 119, ведь в нем совершенно явно речь идет об усвоенных заблуждениях. «Величественное в природе, все восприятия высокого, благородного, привлекательного, красивого, благодушного, строгого, бурного, увлекательного, чем мы располагаем в природе и у человека и в истории, все это суть не непосредственные ощущения, а бесчисленные усвоенные нами заблуждения,…» Сравним этот афоризм с 51–м, которого д–р Хорнеффер также удостаивает места в «Возвращении»: «…Также и мера удовольствия не находится в соотношении с нашим нынешним познанием, — а, пожалуй, лишь с «познанием» изначальнейшего и долгого предварительного периода человечества и животности. Мы подлежим закону прошлого, т. е. его допущений и оценок». Но к чему спорить по поводу отдельных афоризмов, ведь в самой их природе заложено то, что один может расположить их так, а другой — иначе. Куда важнее следующее: полагаю, мое изложение продемонстрировало, что и в самом деле идея «вечного возвращения» Ницше такова, какой ее подает Петер Гаст: «Учение об исчер–паемости, которое необходимо понимать чисто механистически, т. е. как космическое повторение молекулярных комбинаций», и что Ницше, дабы отстоять эту идею в противоположность Дюрингу, в первых четырех главах собирался изложить своего рода новую теорию познания. В ней должно было выявиться, что то, каким образом появились на свет прежние «истины», нисколько не мешает противопоставить им противоположные воззрения. Предположим следующее: д–р Кёгель в самом деле был совершенно неправ, и к «вечному возвращению» относятся лишь те 44 афоризма, что приводит д–р Хорнеффер, и все же эта мысль сохранит свою справедливость, ибо и из этих 44 афоризмов ничего иного не вытекает. Значит, мы имеем дело с учением, которое следует понимать механистически, а вовсе не с «религиозной идеей», как полагает д–р Хорнеффер. И то была ошибка как раз г–жи Лу Андре–ас, когда она дала этой идее, с ее прозрачной ясностью и очевидностью, раствориться в мистическом облаке. Скорее эта гипотеза Ницше задумывалась так, что усвоить ее мы сможем лишь тогда, когда в результате «эксперимента», поставленного на самих себе, установим, что с ее помощью мы в состоянии ориентироваться в пределах природы в целом точно так же, как и при прежнем естествознании. И когда Хорнеффер задается вопросом: «Как ему могло прийти в голову призвать для ее подкрепления физику и науки о природе вообще?», на это следует дать ответ: «Он должен был это сделать, если желал реализовать ее в точности как задумал. Разумеется, не с тем, чтобы идею доказать, но чтобы показать, что она усваиваема»{86}. Под влиянием этой идеи все естествознание должно было бы изменить свой облик. Ибо чувство никогда бы не смирилось с тем, что естествознание как ни в чем не бывало продолжает оперировать по–прежнему, а наряду с ним уживается и религиозное восприятие со своей противоречащей природоведению идеей. Скорее уж должна была бы воспоследовать жесткая конкурентная схватка мнений. «Новый баланс сил» может утвердиться лишь тогда, когда он докажет свое большее «жизнеутверждение» по сравнению с прежними естественнонаучными истинами. На с. 26 своего сочинения «Учение Ницше о Вечном Возвращении» д–р Э. Хорнеффер пишет: «Хотелось бы еще упомянуть о том, что я не верю в то, что Ницше желал дать своему учению о вечном возвращении более широкое, естественнонаучное обоснование. Сомневаюсь, чтобы он когда бы то ни было намеревался подробнее его обосновать с помощью эмпирических знаний… Ибо для чего нужны подробные доказательства того, что мы нуждаемся в представлениях, выходящих за пределы доказуемого опыта, что нам нужны заблуждения постольку, поскольку они благотворно действуют на жизнь? К чему, далее, доказывать, что вечное возвращение, будь оно справедливо или же ложно, должно оказывать на жизнь чрезвычайно благотворное воздействие? Разве сам этот род представления философских воззрений не исходит из того допущения, что их вообще невозможно доказать эмпирически?» Конечно же, такого доказательства он не предполагает. Однако оно предъявляет требование решить с помощью усвоения, действительно ли новое воззрение действует на жизнь более благоприятно, нежели старые естественнонаучные представления. Ницше не мог и не обязан был доказать свое «новое равновесие» при помощи старых естественнонаучных методов, но с помощью этого своего нового равновесия он должен был сам одержать победу над старыми методами; он должен был экспериментально доказать большую силу новой идеи. А поскольку он убедился, что доказать это не может, потому‑то прежде всего он и отказался от своей новой идеи; и потому‑то в его уме на первый план все более выходила идея, которая не была направлена против старых естественнонаучных истин, но лежала в одном с ними направлении, идея сверхчеловека. Ибо сверхчеловек — представление, вполне совместимое со всеми прочими современными естественнонаучными идеями. В «Заратустре» мы читаем: «Человек — это канат, натянутый между зверем и сверхчеловеком….Люблю того, кто трудится и изобретает, дабы выстроить дом для сверхчеловека и подготовить для него Землю, животное, растение: ибо так он желает своей гибели». Эти слова вполне согласуются с великой современной идеей развития естествознания. «Все прежние существа создавали до сих пор что‑то сверх себя; вы же хотели бы сделаться отливом для этого великого прилива и скорее вернуться вспять к животным, нежели преодолеть человека? Вы проделали путь от червя до человека, и многим в себе вы все еще черви. Когда‑то вы были обезьянами, да и теперь еще человек более обезьяна, чем какая угодно обезьяна». Эти слова Заратустры сказаны человеком, сделанным витией не «Вечным Возвращением», но великой идеей прогресса новейшего естествознания. И то, что план работы о «Вечном Возвращении» обратился замыслом «Заратустры», не имеет под собой никакого другого основания, кроме того, что в соответствующий момент Ницше счел более способствующей жизни не «Вечное Возвращение», но идею сверхчеловека. И если позднее мысль о «Вечном Возвращении» появляется вновь, если мы обнаруживаем ее там и сям в «Веселой науке» и даже в «Заратустре», если он представляет ее за увенчание и окончательную положительную идею работы «Переоценка всех ценностей», причиной этого может быть лишь то, что созревавшая исподволь болезнь притупила в Ницше ощущение того, сколь мало способствует жизни эта идея, насколько мало у нее шансов утвердиться в борьбе мнений, а также то, что Ницше был склонен питать определенную слабость к однажды возникшим у него идеям. Высказав такое мнение, я не страшусь пошлейших упреков в том, что не являюсь подлинным почитателем Ницше. Мне‑то известно, насколько трудно далось мне то убеждение, что отдаленные стадии заболевания все‑таки сказались на философии Ницше.