Франсуаза, или Путь к леднику - [67]

– Ладно, ладно, – снисходительно произнес Крачун и несколько демонстративно засмеялся, как бы предлагая драматургу не относиться к словам Адмиралова слишком серьезно.

– Вроде вашего синдрома Обломова, – продолжал Адмиралов, – но только назвать своим именем…

– Он хочет сказать «синдром Крачуна», – сказал Крачун, с наигранной веселостью. – Адмиралов, ты все упрощаешь!

– Он даже едет за своим пациентом в Индию.

– В Индию? – переспросил драматург.

– В Индию. Там целители всякие, и есть один, который избавляет от того дефекта… от межпозвоночной грыжи, если конкретно…

– А что за отношения у него с грыжей, позвольте спросить?

– Сложные. Придумайте сами. Главное, что целитель избавляет его от грыжи. А тот психотерапевт уже описал синдром. И уже на конференции выступил. И опубликовал статью. Синдром Крачуна, допустим, да?

– Пока не очень интересно, – сказал Крачун, выражая отношение к истории кривизной улыбки.

– Это я для примера только. В общем, пациент избавился от своего первичного недуга, от межпозвоночной грыжи…

– Сомнительно, – сказал драматург. – С помощью целителя?

– Это литература. В литературе все может быть. Не мне вас учить.

– Избавляется. И?

– А синдром-то остался. Понимаете? Грыжи нет, а синдром-то остался… И он словно в воздухе подвешен, этот синдром. И чувствует наш герой себя опустошенным. Стало не хватать в жизни чего-то. Нет грыжи любимой, а синдром-то есть! И вот у него отношения того же рода возникают теперь уже с самим синдромом, он как будто влюбляется в синдром… Подобно тому, как раньше когда-то влюбился в грыжу!

Крачун хмыкнул.

– Занятно.

– А он раньше в грыжу влюбился? – спросил драматург.

– Ну, допустим, – отмахнулся Адмиралов. – А тот психотерапевт, видя такое дело, с тем же энтузиазмом описывает уже этот случай, и в перспективе должен появиться синдром-два… или синдром-штрих…

– Вроде второй производной, – сказал драматург.

– Вот именно.

– Слушайте, а ведь это моя тема.

– Дарю.

– Окститесь, – обратился Крачун к драматургу. – Не вздумайте писать. Иначе вот он, – показал глазами на Романа, – так вас раскритикует. Жить не захочется.

– А они что, голубые?

– Кто? – спросил Адмиралов.

– Ну, психотерапевт с пациентом?

– Почему? – спросил Адмиралов.

– Да, это вы как-то слишком, – сказал Крачун. – Зачем же вы так? – Он покачал головой. – Кстати, мы действительно с Андреем в Индию едем. А везет нас наш общий товарищ и мой бывший пациент. Он едет с женой. А мы с Андрюшей без жен. Жены нас отпускают.

– В Гоа?

– Нет, в Гималаи… Сначала в этот… как называется?

Адмиралов ответил:

– Лех.

– А в конечном итоге в Ри… в Ре…

– В Ришикеш.

– Да. Туда.

– Завидую, – сказал драматург.

Чокнулись за Индию, опрокинули.

– Буквально завтра, – сказал Крачун.

– Возьмите меня с собой, – попросил автор пьесы про синдромы Обломова.

– Это невозможно.

– Я компанейский. Я догоню.

– Нет-нет, – сказал Крачун. – Поздно. Нельзя.

42

То есть как не вернемся? Что еще за фантазия? Мы для того и оставили большую часть наших вещей в священном Ганготри, в одном номере дешевой гостиницы сразу за храмом, чтоб забрать на обратном пути, – как же нам не вернуться в Ганготри?.. Мы и в Ришикеш вернуться должны. И вообще – мы вернуться должны. Не останемся ж там, у истока реки… если дойдем? А взяли мы сущий пустяк – по спальному мешку и теплые вещи. Ну и воду, конечно. Без воды очень трудно идти. Мы идем по горной тропе, а за спиной у меня в рюкзаке плещется-булькает в пластиковой бутылке мой заветный литр воды, но я это бульканье, как соритмичный шагу тик-так часов, чувствую вспотевшей спиной, а вовсе не слышу ушами, ибо как мне услышать сквозь грохот реки, бушующей подо мной, что там тикает-такает-булькает сзади ушами? Нет, говорю, не ушами тикает-такает-булькает, а как мне услышать ушами, как тикает-такает-булькает сзади, сказал? Сзади, сказал – у меня в рюкзаке. Подо мной – под нами – это в пропасти, справа. Мысль моя не похожа на мысль, потому что не мысль. Так и надо ее понимать. Потому что горняшка опять возвратилась, а я ведь надеялся, что привык.

Всего-то пройти километров два каких-то десятка и подняться на один где-то с трех до четырех километров примерно. Здесь теряется страх высоты. Страшнее в городе бывает выйти на балкон на седьмом каком-нибудь этаже, а здесь иногда все сто пятьдесят этажей – и ничего; взгляд скользит по каменистому склону – и ничего.

Вообще-то тропа как тропа – иногда как дорога, иногда как тропинка. Там, где выдолблена в скале – самое узкое место, – здесь приходится сутулиться, накреняясь к пропасти, чтобы не удариться головой о выступ, как о косяк двери: бум, и кувырк. Не хотелось бы оступаться на этих скользких камнях, отполированных подошвами. И еще где тропа почти исчезает под осыпью мелких камней, это там, где сыпучий склон словно проведен по линейке. Пересекаешь его поперек, и каждый шаг вызывает новые осыпания, небольшие, так, по чуть-чуть – по мере того как нога ищет и находит опору. Между тем за тропой следят. Те же осыпи расчищают. Видели мы бригаду рабочих, отдыхающих на камнях. Не помню лопат, а кирки были. Непальцы? Такое ощущение, что они тут и живут, на тропе, на камнях. Но скорее всего в долине реки – мы спускаемся в нее и поднимаемся вновь, с другой стороны. Там деревья – сосны, березы. Да, березы растут. Не совсем как у нас, но в целом березы. Стражники требуют предъявить разрешение. Нет, пермит мы купили в Ганготри. Макс на всех получил. Все у нас есть.