Французское завещание - [79]

«Эта женщина, которую звали Мария Степановна Долина, была твоей матерью… Она просила ничего тебе не говорить как можно дольше».

К последней странице был прикреплен скрепкой небольшой конверт. Я открыл его. Там была фотография, которую я без труда узнал: женщина в зимней шапке-ушанке и ватнике. На белом матерчатом квадратике сбоку от застежки – номер. На руках ребенок, запеленутый в шерстяной кокон…

.Ночью в моей памяти всплыла картинка, которую я всегда считал неким проявлением прапамяти, идущей от моих французских предков и которой в детстве очень гордился. Я видел в ней доказательство моей наследственной французскости. Это был солнечный осенний день на опушке леса, и некое незримое женское присутствие, и очень чистый воздух, и пряжа Святой Девы, плывущая в светозарном пространстве… Теперь я понял, что лес этот был на самом деле бескрайней тайгой и что чарующее «лето св. Мартина» вот-вот должно было сгинуть в сибирской девятимесячной зиме. А пряжа Святой Девы, серебристая и невесомая в моей французской иллюзии, была не чем иным, как новой, не успевшей заржаветь колючей проволокой. Я гулял со своей матерью на территории женского лагеря… Это было мое самое первое воспоминание детства.

Два дня спустя я покидал эту квартиру. Хозяин приходил накануне и согласился договориться полюбовно: я оставлял ему всю мебель и старинные вещи, которые собрал за эти месяцы…

Спал я мало и в четыре часа уже был на ногах. Рюкзак я собрал заранее, намереваясь сегодня же отправиться в привычное странствие. Прежде чем уйти, я последний раз заглянул в комнату Шарлотты. В сером утреннем свете ее тишина больше не напоминала музейную. Нет, сейчас она не выглядела необитаемой. После секундного колебания я прихватил старую книгу, лежавшую на подоконнике, и вышел.

Улицы были пустынные, заспанные. Казалось, их перспектива только еще выстраивается по мере моего продвижения.

Я думал о «Заметках», лежавших у меня в рюкзаке. Сегодня вечером, говорил я себе, или завтра я добавлю к ним тот эпизод, который вспомнился мне минувшей ночью. Это было в Саранзе, в последнее мое лето у бабушки… В тот день, вместо того чтобы свернуть на тропу, уходящую в степь, Шарлотта направилась в заросли этого леска, заваленного военным ломом, который жители называли Сталинкой. Я следовал за ней с некоторой опаской: по слухам, в дебрях Сталинки можно было напороться на мину… Шарлотта остановилась посреди просторной поляны и шепнула: «Смотри!» Я увидел три или четыре одинаковых растения, высотой примерно нам по колено. Крупные резные листья, усики, цепляющиеся за воткнутые в землю палочки. Маленькие ореховые деревца? Саженцы смородины? Я не понимал таинственной радости Шарлотты.

Это виноградная лоза, самая настоящая, – сказала она наконец,

А, вот оно что…

Интерес мой от такого объяснения не возрос. В голове у меня как-то не связывались эти скромные кустики и культ вина, существующий на родине моей бабушки. Мы еще несколько минут постояли в сердце Сталинки перед тайной плантацией Шарлотты…

Вспомнив об этом винограднике, я ощутил боль, почти нестерпимую, и одновременно – глубокую радость. Радость, которая сперва показалась мне постыдной. Шарлотта умерла, а на месте Сталинки, по словам Алекса Бонда, выстроили стадион. Более осязаемого доказательства полного, бесповоротного исчезновения быть не могло. Но радость пересиливала. Ее источником было то мгновение, прожитое на поляне, в дыхании степного ветра, в светлом молчании этой женщины, стоящей перед четырьмя побегами, под листьями которых я угадывал теперь молодые гроздья.

На ходу я время от времени доставал фотографию женщины в ватнике и смотрел на нее. Теперь я понимал, что придавало ее чертам отдаленное сходство с лицами из альбомов моей приемной семьи. Это была легкая улыбка, появлявшаяся благодаря магической формуле Шарлотты – «пётитё помм»! Да, женщина, сфотографированная у лагерной ограды, наверняка произносила про себя эти загадочные слоги… Я приостановился, вглядываясь в ее глаза. И думал: «Надо привыкать к мысли, что эта женщина, которая моложе меня, – моя мать».

Я спрятал фотографию и пошел дальше. И когда я думал о Шарлотте, ее присутствие в этих спящих улицах было очевидностью, неброской и свободной, как сама жизнь.

Только у меня еще не было таких слов, какими можно это выразить.

Об авторе

Сегодня Андрей Макин – один из самых знаменитых писателей Запада.

Неисчерпаемая российская литература продолжает исправно и щедро подпитывать свежей кровью свою французскую сестру. Еще одно русское имя прочно вошло в историю культуры Франции.

Андрей Макин родился в Красноярске в 1957 году. Закончил филфак Московского университета, преподавал в Педагогическом институте в Новгороде и сотрудничал с журналом "Современная иностранная литература". Свою писательскую карьеру он начал еще во времена перестройки, когда перебрался жить из СССР во Францию. Он прекрасно владеет французским языком – ему его обучила бабушка, приехавшая в Россию еще до революции 1917 года.

Вначале в Париже он оказался на положении бомжа и даже какое-то время жил в склепе на кладбище Пер-Лашез. Зарабатывал преподаванием русского языка и писал романы – прямо на французском. Немалые душевные муки доставили ему издатели, присылавшие полные иронии письма с отказами печатать рукописи, которые даже не соизволили пролистать. Уверенные в своем безукоризненном профессиональном опыте, они полагали, что с русским именем нельзя хорошо писать по-французски. Чтобы провести их, Андрей стал писать на титульном листе: "Перевод с русского Андре Лемоннье". "Я делал все, чтобы меня напечатали, – вспоминал впоследствии Макин. – Рассылал одну и ту же рукопись под разными псевдонимами, менял названия романов, переписывал первые страницы…" Наконец, ему удалось опубликовать первые книги – "Дочь Героя Советского Союза" и "Время реки Амур".