Французский роман - [24]

— в лад раскачивая головой, как дружная семья, которой мы уже не были. В общем, в последнюю минуту нам удалось спастись. Мама переехала в Шестой округ, и нас отдали в школу Боссюэ. Цепную передачу семейных несчастий заклинило благодаря отваге моего благодетеля Шарля.

Мне также известно — мать рассказывала, — что после развода родителей у меня начались носовые кровотечения. Болезнь эта неопасная, называется эпистаксис. Кровеносные сосуды в ноздрях оказались слишком хрупкими, на грани гемофилии. Все мои рубашки вечно были в кровяных пятнах, по лицу ежедневно струился кровавый ручей, я заглатывал дикое количество гемоглобина, которым меня потом рвало; в общем, зрелище я являл собой впечатляющее, тем более что из-за постоянных кровотечений был очень бледен. Моя дочь Хлоя боится крови, и я не решаюсь ей рассказать, что все свое детство буквально умывался кровью; спал в пижамах, покрытых багровыми разводами, а просыпаясь, частенько обнаруживал, что лежу уткнувшись в мокрую, липкую подушку. Сам себе вампир, я привык к солоноватому вкусу в горле, куда литрами стекала красная жидкость, не имеющая ничего общего с вином. Я разработал безотказную технологию, позволявшую по желанию прекращать кровотечения, — задрать голову, зажать ноздрю и стоять так пять минут, пока идет свертывание, или, наоборот, их провоцировать — резко щелкнуть себя по переносице или сковырнуть ногтем подсохшую корочку в носу; и тогда кровь растекалась лужицами на кухонном полу или капала в раковину моей ванной комнаты, зажигая на белом фаянсе алые солнца — «сие есть кровь моя, за вы изливаемая». После недели особенно обильных кровотечений — возможно, я вызывал их нарочно, из каприза или чтобы привлечь к себе внимание, — мать, снедаемая чувством вины, поскольку бракоразводный процесс шел полным ходом, потащила меня в детскую больницу на консультацию к светилу педиатрии профессору Виалатту. Великий эскулап напугал ее до смерти, обнаружив начало анемии, но главное, не стал исключать и вероятность лейкемии, после чего порекомендовал отдых на морском побережье.

Отсюда и мое первое воспоминание — Гетари, 1972 год, мой Розеттский камень, моя земля обетованная, моя страна Нетинебудет, секретный код к моему детству, моя Атлантида, свет, дошедший из глубин веков подобно свету некоторых звезд, которые погасли тысячи лет назад, но продолжают сиять, неся нам привет с самых дальних окраин вселенной и с другого конца времени.

В 1972 году в Гетари я еще был невинным созданием. Если бы этот текст существовал в формате DVD, я нажал бы сейчас клавишу «Пауза», чтобы навсегда остановить картинку. Моя Утопия далеко в прошлом.

Глава 19 «Нуль-А» Ван Фогта и «А» Фреда

Приходится заново творить свое детство. Детство — тот же роман.

Поскольку французы — народ, больной амнезией, мое беспамятство служит бесспорным доказательством моей национальной принадлежности.

Забвение — это ложь умолчанием. Время подобно фотокамере, оно фиксирует нашу жизнь эпизод за эпизодом. Но если снимки стерлись, единственный способ узнать, что произошло со мной между 21 сентября 1965-го и 21 сентября 1980-го, — включить фантазию. Возможно, я уверовал в свою амнезию, тогда как на самом деле я — лентяй без воображения. И Набоков, и Борхес, оба говорят примерно то же: воображение есть форма памяти.

Когда я отсюда выйду, обязательно пролистаю фотоальбомы, хранящиеся у матери, — как Анни Эрно в «Годах»[46]. Эти пожелтевшие картинки доказывают, что моя жизнь все-таки где-то началась. На фото, снятом в саду виллы «Патракенея» в Гетари, мы с братом одеты совершенно одинаково: свитеры в бело-синюю полоску с пуговицами на шее, серые бермуды, кикерсы, купленные в магазине «Western House» на улице Канет. Если все детство носишь точно такие же вещи, что и твой брат, то потом потратишь всю взрослую жизнь на то, чтобы быть не таким, как он. Я причесан на косой пробор, как нынешние молодые гитаристы из французских рок-групп. Моя белокурая прядь опередила время лет на тридцать. За десять сантимов я покупал в киоске на большом пляже желтую жвачку «Малабар», а потом лизал руку и делал себе на запястье татуировку с помощью прилагаемой переводной картинки.

Я был маленьким мальчиком, от которого пахло одеколоном «Бьен-этр», в кожаных шортах, с волосами, растрепанными после игр в саду виллы «Наварра» или замка Вогубер в Кенсаке. В ярко-красных вельветовых джинсах фирмы «Newman» я носился под вязами по пригоркам леса в Ирати, катался в его «лощинах по пушистому ковру цвета своих глаз, объедался миндальными пирожными из «Адама» и обпивался горячим шоколадом из «Додена», а потом меня мутило в «астон-мартине», в котором нас туда возили. Полноприводных машин еще не существовало, и на каждом крутом повороте детей, сидящих на заднем сиденье старой отцовской машины, подбрасывало чуть ли не под потолок. Я окунался в холодную воду речки, журчавшей под гигантскими соснами, и дышал напоенным смолой воздухом. Вместе с братом позировал на фоне кучки овец, от которых пахло будущим сыром. Накрытые пеленой дождя пастбища сверкали лаковым блеском, облачное небо казалось манящей ко сну пуховой подушкой, время длилось бесконечно; дети ненавидят медленные прогулки на свежем воздухе, и, я думаю, вид у нас был такой же унылый, как у наших заляпанных грязью резиновых сапог; а неподалеку баскские пони семенили по травяным склонам с ярмарки в Сугаррамурди. Каждое летнее воскресенье в Гетари, опьянев от ладана, я пел в церкви гимны на баскском: «Jainkoaren bildoteha zukenzen duzu mundunko bekatua emaguzu bakea» (»Агнец Божий, который берет на себя грех мира, смилуйся над нами»). Да простят меня баскские друзья за неточную орфографию… Запертый в темнице, я не могу проверить текст по требнику и цитирую по памяти, раз уж в кои-то веки исхитрился хоть что-то вспомнить. В бассейне отеля «Пале» в Биаррице я поскользнулся на трамплине; мать утверждает, что, когда мне без анестезии зашивали рану, я держался стоически. Я горжусь своим детским мужеством, доказательством которого служит шрам под подбородком. У меня был портативный пластмассовый электрофон оранжевого цвета, на котором я проигрывал сорокапятки группы «Жили-были», Джо Дассена, Нино Феррера и Майка Бранта. Солистка «Жили-были» умерла от передоза, равно как и Джо Дассен, а Майк Брант и Нино Феррер покончили с собой. Так что можно сказать, что мои культурные вкусы всегда были borderline