Французский поход - [4]

— Естественно. Так вот, однажды маркиза решила заниматься этим с Амелией. Но та учинила скандал, выскочила из спальни и даже попыталась поднять пансионесс на бунт. Из этого, правда, ничего не вышло, тем не менее такого поведения маркиза ей не простила. С моей помощью она выманила Амелию за калитку, ведущую к реке, как бы организовывая ее побег. Но я-то ничего не подозревала, естественно.

— И все? Причина убийства только в этом?

— Из нас готовят придворных дам-заговорщиц, как я понимаю. А значит, мы должны уметь молчать. При любых обстоятельствах. Амелия не умела. Разве этого недостаточно?

— Чтобы говорить как можно тише, д'Артаньян осторожно придвинул свой стул к кровати Лили, после чего оперся локтем на подушку. Теперь уже ничто не мешало ему обнять девушку, даже попытаться поцеловать, настолько она казалась предельно расслабленной и доступной.

— Действительно, не мешало ничто, кроме разве что… данной барону фон Вайнцгардту клятвы. Слова чести дворянина.

— Простите, Лили, а вы, лично вы… тоже побывали в постели маман Эжен?

— Нет. Пока еще… нет.

— Однако намерены оказаться в ней?

— Здесь никто не интересуется нашими намерениями. Конечно, вряд ли маркиза решится пригласить меня. Но, если все же пригласит, пойду, естественно.

— И даже не попытаетесь возражать, сопротивляться?

— Я хочу многое познать, чтобы стать настоящей придворной дамой. А возможно, и королевой. Значит, и это тоже нужно познать. Сначала я, конечно, поддерживала Амелию, но теперь склонна считать, что она была неправа.

— А нравственная сторона этого познания вас не пугает?

— Иногда мне хочется махнуть рукой на все условности и стать уличной девкой, чтобы все познать, всем насладиться. Но потом я вспоминаю, что я — баронесса фон Вайнцгардт, и все тут же становится на свои места. Вы еще хотите спросить о чем-то, граф д'Артаньян?

— Нет, спасибо. Мое любопытство удовлетворено. Замечу, что вы кажетесь мне взрослее, чем есть на самом деле.

— Естественно. И, пожалуйста, отодвиньтесь от кровати, в противном случае я могу подумать, что вы пытаетесь соблазнять меня.

— Конечно, — постарался он произнести это слово со свое-образным саксонским акцентом, свойственным Лили.

Д'Артаньян отодвинулся, склонился на стол и долго сидел молча, не шелохнувшись. Затихли голоса в соседней комнате. Отзвенел смех в комнате напротив. Еще через полчаса тишину пансиона прорезал визг девушки в другом конце этажа, а затем, в сопровождении шотландца, по коридору важно прошествовала леди Стеймен. С их появлением на этаже все замерло.

— Если я услышу до утра хотя бы один возглас, все вы будете наказаны! — грозно объявила англичанка.

В полном молчании прошел час, тягостно потянулся другой…

— Вы спите, баронесса?

— Нет. Но вы не должны разговаривать со мной.

— Еще через час он услышал ее ровное дыхание. Девушка безмятежно спала.

— Д'Артаньян тут же склонился над ней, убедился, что она уснула, и едва слышно прикоснулся губами к щеке. Только этот, почти отцовский поцелуй он и мог себе позволить.

— Это нечестно, граф, — так же ровно, бесстрастно заметила баронесса, повергнув д'Артаньяна в изумление. — Могу подумать, что вы не рыцарь, не человек слова. Это было бы ужасно.

— Естественно.

3

Неспешной, величественно-усталой походкой полководца, который только что вернулся из-под Грюнвальда, король Владислав подошел к похожему на трон креслу, сел в него и, ухватившись руками за подлокотники, несколько минут охватывал зал взглядом. Он всматривался в него с выражением исключительной важности принятого им решения, которое предстояло огласить перед множеством знатных людей страны, цветом ее воинства.

— И все же я должен начать эту войну! — бросил он в пустоту зала. — Начать и победить в ней!

Король прислушался к собственному голосу. Именно так, спокойно и грозно, будет звучать этот голос, когда он сообщит о своем решении сейму. Спокойно, величественно и грозно…

Поводом для объявления войны послужит, конечно же, договор Польши с Венецией. Но это скорее повод для правителей самой Венеции. Королевская дань вежливости — и не более того. На самом деле он, Владислав IV, давно вынашивал мысль об этой войне. О великой священной войне против Османской империи. Войне, которую Европа должна с благодарностью воспринять и с такой же благодарностью поддержать.

Польские рыцари, наследники славы Грюнвальда, — король наклонился и поискал глазами портрет Ягайла, — выступят против могущественной Порты, и, во славу свою, пойдут на смерть, как и подобает воинам Христа, защитникам христианства во всем мире. Они предстанут, должны предстать, перед Европой и перед Историей как избавители от «османской чумы», которая постоянно нависает над всем югом и востоком Европы, проникая все дальше и дальше в глубь ее, по Днепру, Бугу, Днестру, Дунаю, чтобы рано или поздно подступить к Варшаве, Вене, Праге, Парижу… А возможно, и к Риму.

При мысленном упоминании о Риме король весь напрягся, словно ждал, что вот-вот последует грозное возражение. Но возражать было некому. Да и кто мог бы возразить ему по этому поводу?

Он прикажет коронному и польному гетманам [1]