Французская сюита - [99]

— Очень сожалею, сударь, но это невозможно, — вмешалась в разговор подошедшая к ним Люсиль. — Гостиная в наших провинциальных домах — парадная комната, в ней не живут. Убедитесь сами, даже камин там фальшивый!

— Как? Мраморный монумент с амурчиками, которые греют себе руки, не настоящий камин?

— Нет, и в нем ни разу не зажигали огонь, — с улыбкой закончила Люсиль. — Но если хотите, я могу вас пригласить в столовую, там топится печка. А ваша комната и в самом деле в плачевном состоянии, — прибавила она, заметив дым, который плыл из-за двери.

— Да я едва не умер от удушья! Что ни говорите, а ремесло солдата полно опасностей! Но я ни за что на свете не хотел бы докучать вам. В городе есть кафе-бильярдные, полные пыли и меловых облаков. Ваша свекровь, мадам…

— Она уехала на целый день.

— Тогда… Большое вам спасибо, мадам. Я вам не доставлю беспокойства. Дело в том, что я должен кончить очень срочную работу. — И молодой человек показал Люсиль карты и планы.

Немец уселся за обеденный стол, а Люсиль устроилась в кресле рядом с камином, протянула руки к огню и время от времени в рассеянности терла одну о другую. «Я совсем превратилась в старуху, — подумала она, заметив свой жест, — и руки тру, и живу, как старуха».

Она сложила руки на коленях. Подняла голову и увидела, что офицер оставил свои карты, подошел к окну, поднял штору и смотрит, как сумрачное небо сечет дождем грушевые деревья.

— До чего безотрадный край, — прошептал он.

— Думаю, вас он расстраивает меньше других, вы же завтра с ним расстаетесь.

— Нет, не расстаюсь, — отозвался он.

— А я была уверена, что…

— Все отпуска отменили.

— Неужели? А почему?

Он небрежно пожал плечами:

— Без всяких объяснений, отменили, и все. Такова жизнь солдата.

Люсиль стало очень жаль молоденького офицерика, он так радовался возможности уехать в отпуск.

— Очень жаль, — сказала она сочувственно, — но я думаю, что вам дали всего-навсего отсрочку.

— На три месяца, на полгода, затем навсегда. Больше всех огорчится моя матушка. Она уже очень немолода, и у нее хрупкое здоровье. Сильный порыв ветра может свалить ее с ног. Маленькая седая дама в широкополой шляпе для работ в саду. Она ждет меня завтра вечером, но дождется только телеграммы.

— Вы — единственный сын?

— У меня еще три брата. Одного убили во время польской кампании, второй погиб год тому назад, как раз когда мы вошли во Францию. Третий служит в Африке.

— Ваша жена тоже очень огорчится…

— Моя жена? Нет, не очень. Видите ли, мы поженились совсем молодыми, можно сказать, еще детьми. Сами подумайте, каким может быть брак, заключенный после двухнедельной дружбы и совместного странствия по озерам?

— Ничего не могу вам сказать, во Франции браки заключают совсем по-другому.

— Надеюсь, по крайней мере, не после двух встреч в доме друзей, как это описано у Бальзака.

— Разумеется, не совсем как у Бальзака, но в провинции мало что изменилось.

— Мама не советовала мне жениться на Эдит. Но я был влюблен. Ach, Liebe… Если бы у нас была возможность вместе взрослеть, вместе стареть… Но настали война, разлука, испытания, и осталась привязанность к ребенку, которому всегда восемнадцать лет, тогда как на деле… — он поднял руки и уронил их, — мне иногда двенадцать, а иногда сто…

— Вы преувеличиваете.

— Нисколько. Солдат отчасти всегда ребенок и в то же время древний-предревний старик. У него, собственно, нет возраста. Он — современник самых древних событий на земле — убийства Авеля Каином, каннибальских трапез, жизни пещерного человека. Но не будем об этом. Пока меня заперли в этом городке, погребли, как в могиле. Ну не совсем, разумеется. В могиле на деревенском кладбище, здесь полно цветов, птиц, очаровательной светотени, но могила остается могилой. Как вы можете жить здесь весь год?

— До войны мы иногда выезжали…

— Но никогда не путешествовали, готов поспорить. Вы никогда не бывали в Италии, в Центральной Европе… разве что в Париже… А если представить себе все то, чего мы лишены… музеи, театры, концерты. Больше всего я тоскую по настоящей музыке. А в вашем доме не отваживаюсь играть даже на жалком подобии пианино из боязни оскорбить сверхчувствительных французов, — сообщил он с непередаваемой горечью.

— Да играйте все, что вам вздумается, сударь! Почему бы не сейчас? Вам грустно, и мне невесело, сядьте за пианино и сыграйте что-нибудь. Мы забудем дождь, наши лишения, наши потери…

— Правда? Вы правда хотите послушать музыку? У меня, конечно, работа, — он взглянул на разложенные карты, — ну да Бог с ней. Вы возьмете вышиванье или книгу, сядете возле меня и будете меня слушать. Я хорошо играю только тогда, когда у меня есть публика. Я — как это говорится по-французски? — актер, вот именно, актер.

— Да, актер. Должна сказать, что вы превосходно знаете французский язык.

Он сел за пианино, печка тихо потрескивала, распространяя тепло и уютный запах дымка и печеных каштанов. По стеклам сползали, как слезы, дождевые капли, в доме было тихо и пустынно, кухарка ушла в церковь.

«Надо было и мне пойти, — подумала Люсиль, — ну да ладно. Дождь льет как из ведра». Она следила за белыми худыми руками, забегавшими по клавишам. Кольцо с темно — красным камнем, видно, мешало играть, немец снял его и машинально протянул Люсиль, она взяла кольцо и на секунду задержала в ладони, еще теплое, согретое его рукой. В слабом свете, падавшем из окна, она посмотрела, как играет камень, и различила две готические буквы и дату. Наверное, любовное воспоминанье. Хотя нет… Год 1775 или 1795, она хорошенько не разобрала, значит, скорее всего, фамильная драгоценность, и Люсиль осторожно положила кольцо на стол. Должно быть, он играл вечерами на пианино, а его жена сидела рядом… Как ее зовут? Эдит? До чего же он хорошо играет! Она узнавала отдельные кусочки и робко спрашивала: