Французская сюита - [122]

Они говорили себе, что разум и даже сердце могут сделать из них врагов, но невозможно нарушить согласие их чувств, молчаливое тяготение, которое объединяет влюбленного мужчину и принимающую любовь женщину. В тени вишни, полной спеющих ягод, возле маленького ручейка, откуда неслись жалобы лягушек, он хотел ее взять и притянул к себе с той грубой жадностью, в какой уже не был властен, — рванул платье, смял грудь. Она вскрикнула: «Нет! Никогда!» Никогда она не будет принадлежать ему. Он внушал ей страх. Она уже не хотела от него ласки. В ней не было той извращенности (может быть, она была еще слишком молода), благодаря которой страх оборачивается сладострастием. Она принимала любовь с таким сочувствием, не ощущая и тени вины, но сейчас любовь показалась ей постыдным безумием. Ведь она солгала ему, она его предала. И разве можно называть все это любовью? А как называть? Минутным удовольствием?.. Но и удовольствия она никакого не чувствовала. Не разум и не сердце превратили их во врагов, а тот же самый таинственный ток крови, который, казалось, так тесно соединил их поначалу и в котором они не были властны. Его красивые тонкие руки ласкали ее, но ласки, которых она еще недавно так желала, не воспринимались ею как ласки, зато прикосновение металлической пряжки пронзило холодом и заледенило сердце. Он шептал ей что-то по-немецки. Чужой! Чужой! Враг, вопреки всему, что было, враг навсегда — в своей зеленой форме, с красивыми светлыми волосами, каких здесь не бывает, с доверчивым ртом. И вдруг он сам ее оттолкнул.

— Я не собираюсь брать вас силой. Я не пьяный солдафон. Идите.

Но муслиновый пояс ее платья запутался в металлических пуговицах офицерского мундира. Осторожно, дрожащими руками он его высвободил. А она с беспокойством посмотрела в сторону дома. Там уже зажигали лампы. Не забудет ли свекровь поплотнее задернуть двойные шторы, а то, не дай Бог, в окне мелькнет тень беглеца. Нельзя соблазняться чудными июньскими сумерками. Они выдадут все секреты комнат, доверчиво распахнувших окна, в которые может проникнуть взгляд любого прохожего. Сейчас нужно опасаться всего. Из соседнего дома отчетливо доносился голос английского радио; телега, что громыхала по дороге, была нагружена контрабандными товарами; в каждом доме пряталось оружие. Бруно стоял, низко опустив голову, держа в руках воздушные ленты тонкого пояса. Он не решался ни заговорить, ни двинуться с места. Наконец он грустно произнес:

— Мне казалось… — Он не договорил, помолчал и продолжил: — Что вы испытываете ко мне… род симпатии…

— Мне тоже так казалось.

— Но ее нет?

— Нет. Это невозможно.

Она отошла от него на несколько шагов и остановилась. Они стояли и смотрели друг на друга. Пронзительный звук горна объявил: комендантский час. Немецкие солдаты появились среди гуляющих по площади. «Расходитесь. Пора спать», — говорили они вежливо. Женщины, смеясь, возражали. Горн протрубил второй раз. Горожане разошлись по домам. Немцы остались хозяевами города. Монотонные шаги их патруля одни будут тревожить сон до рассвета.

— Комендантский час, — глухо произнесла Люсиль. — Мне нужно быть дома. И закрыть все окна. Вчера в комендатуре мне сказали, что из окон нашей гостиной виден свет.

— До тех пор, пока я здесь, ни о чем не беспокойтесь. К вам не будет никаких претензий.

Она не ответила. Протянула ему руку, он поцеловал ее, и она направилась к дому.

Дело шло к рассвету, а он все бродил по саду. Она слышала однообразные переклички часовых, обходивших городские улицы, а под своими окнами медленные размеренные шаги, похожие на шаги тюремщика. Иногда она думала: «Он любит меня. Он ни о чем не подозревает». Потом думала по-другому: «Он подозревает, стережет, выжидает».

«Жалко, — думала она вдруг в минуту беспощадной искренности. — Жалко, ночь была так хороша… просто создана для любви… не нужно было терять ее. Все остальное не имеет никакого значения». Но не шевельнулась в кровати, не поднялась с нее, не подошла к окну — она была пленницей, была связана солидарностью с пленной страной, которая потихоньку вздыхала от нетерпения, погрузившись в дрему, — и позволила ночи уйти бесплодно.

21

Городок стал выглядеть праздничным уже после полудня. Солдаты украсили цветами и листьями мачты на площади, а на балконе мэрии под флагом со свастикой развевались красные и черные бумажные ленты с готическими буквами. Погода стояла великолепная. Свежий легкий ветерок изредка шевелил складки флага. Два юных солдатика с пунцовыми от натуги лицами толкали тележку, полную роз.

— Неужели украшать столы? — с любопытством интересовались женщины.

— Да, — гордо отвечали солдатики.

Один из них выбрал едва распустившийся бутон и с глубоким поклоном вручил покрасневшей девушке.

— У вас будет замечательный праздник.

— Wir hoffen so. Надеемся. Во всяком случае, стараемся изо всех сил, — отвечали солдаты.

Повара трудились на свежем воздухе, расположившись под большими липами вокруг церкви, где им не грозила дорожная пыль, — пекли пироги и фигурные торты для праздничного ужина. Шеф-повар в мундире, белоснежном колпаке и переднике, чтобы не запачкать френч, украшал уже готовый торт — раскладывал глазированные фрукты и выводил арабески из крема. В воздухе плавал сладкий запах ванили. Ребятишки, глядя на работу шеф-повара, радостно вскрикивали, а тот, раздуваясь от гордости, но не желая этого показать, хмурил брови и сердито командовал: «А ну, отойдите подальше, разве можно с вами работать?» Женщины поначалу делали вид, что печение тортов их нисколько не занимает: «Пф! Наверняка будут грубые… у них не та мука, которая нужна для сладкого!» Но мало-помалу они придвигались все ближе и сначала робко, потом уверенно, а потом настырно, как обычно и высказывают свои мнения женщины, вмешивались с советами: