Французская сюита - [102]

Мадам Перрен рассказала о героической гибели сына — его убили немцы в Нормандии, начав наступление; теперь она получила разрешение побывать на его могиле. И долго — долго жаловалась на дороговизну путешествия, и мадам Анжелье очень хорошо ее понимала. Материнская любовь и деньги — это совершенно разные вещи. Перрены жили сейчас в Лионе.

— Голод в городе страшный. Я видела, продают ворон по пятнадцати франков за штуку. Матери кормят детей вороньим бульоном. И не подумайте, что я говорю о работягах. Нет, сударыня! Речь идет о людях таких, как вы и я.

Мадам Анжелье горестно вздохнула; она представила себе людей своего круга, своих родственников, которые делят ворону на обед. Картина таила в себе что-то чудовищное и оскорбительное (впрочем, если бы ворон ели простые рабочие, дело ограничилось бы одной-единственной фразой: «Ах, бедняги!»).

— Но вы, по крайней мере, свободны! В вашем доме не живут немцы, а у нас живет. Офицер! Да, мадам, в этом самом доме, за этой самой стеной, — произнесла госпожа Анжелье, показав на оливковую стену с серебряными пальмовыми ветвями.

— Мы знаем об этом, — сказала мадам Перрен не без замешательства. — Мы узнали об этом от жены нотариуса. Она последняя переходила демаркационную линию. Именно по этому поводу мы к вам и пришли.

Все взгляды невольно обратились к Люсиль.

— Объяснитесь, сударыни, — холодно предложила мадам Анжелье-старшая.

— Нам говорили, что офицер ведет себя исключительно корректно.

— Да, так оно и есть.

— Люди видели, и не раз, что он говорит с вами с исключительной вежливостью, не так ли?

— Со мной он не говорит, — высокомерно сообщила мадам Анжелье. — Я бы этого не потерпела. Признаю, что подобное поведение неразумно (на слове «неразумно» она сделала ударение), мне на это уже указали, но я мать военнопленного и в этом качестве за все золото мира не могу не видеть в каждом из этих господ смертельного врага. Но есть люди более… как бы это выразиться?., более гибкие, более, возможно, реалистичные… к ним, в частности, принадлежит моя невестка…

— Да, я отвечаю нашему постояльцу, когда он ко мне обращается, — подтвердила Люсиль.

— И вы правы, тысячу раз правы! — воскликнула мадам Перрен. — И на вас, дорогая крошка, все мои надежды! Речь идет о нашем бедном доме. Он разорен, не так ли?

— Я видела только сад… сквозь решетку…

— Дорогое дитя мое, не могли бы вы помочь нам вернуть кое-какие вещи, которые там находятся и для нас особенно дороги?

— Я, сударыня? Но каким образом?

— Не отказывайте. Речь идет о том, чтобы пойти к этим господам и походатайствовать за нас. Я нисколько не сомневаюсь, что все может быть разбито, сожжено, но надеюсь, что вандализм имеет свои пределы и можно получить портреты, семейные письма или кое-что из мебели, имеющее ценность лишь как память.

— Мадам, обратитесь сами к немцам, которые занимают дом и…

— Никогда, — ответила мадам Перрен, выпрямляясь во весь рост. — Никогда я не переступлю порога собственного дома, раз его занял враг. Это вопрос самоуважения и… чувств. Они убили моего сына, мальчика, который поступил в Политехнический в шестерке первых. Сегодня я с дочерьми переночую в номере гостиницы «Для путешественников». А завтра, если вы сможете, постарайтесь разыскать для нас кое-какие вещицы, я дам вам список и буду вечно вам благодарна. Если я окажусь лицом к лицу с немцем — я-то себя знаю! — могу запеть даже «Марсельезу», — сказала мадам Перрен, и голос у нее угрожающе завибрировал, — и меня отправят в какой-нибудь прусский лагерь. Нет, это не будет для меня бесчестьем, но у меня дочери. Я должна беречь себя для семьи. И я прошу вас, бесценная Люсиль, сделать для меня, что возможно.

— Вот список, — сказала младшая дочь госпожи Перрен.

Она развернула листок бумаги и прочитала: «Фарфоровый тазик и кувшин для воды с нашим вензелем, украшенные бабочками; корзинка для салата; чайный сервиз белый с золотом из 28 предметов, у сахарницы потеряна крышечка; два дедушкиных портрета: 1. на коленях кормилицы, 2. на смертном ложе; оленьи рога из прихожей, память о моем дяде Адольфе; бабулина тарелочка для каши (фарфоровая с позолоченным серебром); папина запасная вставная челюсть, он забыл ее в туалетной; черное с розовым канапе из гостиной. В левом ящике письменного стола (ключ прилагаю): страничка первых прописей моего брата; письма папы к маме из госпиталя, когда он находился на излечении в Вителе в 1924 году (письма перевязаны розовой шелковой ленточкой); все наши портреты».

Читала она в гробовом молчании. Мадам Перрен под своей вуалью тихо плакала.

— Тяжело, очень тяжело лишаться реликвий, которыми так дорожишь. Я прошу вас, дорогая Люсиль, не пожалейте усилий. Будьте красноречивы, ловки…

Люсиль посмотрела на свекровь.

— Этот… военный, — начала мадам Анжелье с трудом размыкая губы, — еще не вернулся. Сегодня вечером вы его не увидите, Люсиль, но завтра утром вы можете обратиться к нему и попросить помочь.

— Обещаю. Сделаю непременно.

Мадам Перрен привлекла Люсиль к себе и обняла руками в черных перчатках.

— Спасибо, спасибо, дорогое дитя мое! А теперь мы пойдем.

— Только после того, как немного освежитесь, — сказала госпожа Анжелье.