Французская няня - [23]

— Даже летом, в ручей? — спросила Готтон, которая много-много лет назад росла в деревне.

Софи росла на Монмартре, и единственные известные ей ручьи были потоками грязной воды вдоль тротуаров. А что касается Сены, большой реки, которая протекала по Парижу и по которой сновали всякого рода лодки и суда, то родители строго-настрого запретили дочери даже приближаться к берегам. «Упадешь в воду, и тебя унесет течением», — повторяла ей пугливая Фантина.

— Бояться нечего! Смотри, ты можешь держаться руками за края. А я тут рядом, и, если ты поскользнешься, я ухвачу тебя за волосы и вытащу, — уговаривала ее Готтон сквозь облачко пара.

Она помогла девочке снять платье и белье.

— Эти вещи лучше сжечь, — сказала она, указывая на огонь, горевший в печке.

— У меня нет вшей! — возмущенно запротестовала Софи.

— Тем лучше. Но, согласись, выглядят они не слишком пристойно, со всей этой штопкой и заплатами. Ты в самом деле хочешь сохранить их и не носить красивое новое белье и все, что приготовила для тебя мадам?

Софи вздохнула. Это платье сшила ей Фантина из старой нижней юбки и лифа, который стал ей узок. Уничтожить платье, думала девочка, будет неуважением к матери. А с другой стороны, было ясно, что оно вот-вот разлезется.

Новое платье, ожидавшее ее на спинке стула, было простым, без всяких украшений. Может, чуть больше размером, чем нужно худенькой девочке. Но ткань хорошая и на вид теплая. К платью прилагался передник, тоже великоватый для Софи, и он помог ей понять совет Туссена — не надеяться и не воображать лишнего. Значит, ей предстоит быть чем-то вроде Шарлотты или Готтон, а вовсе не маленькой компаньонкой. Ну и хорошо. Ее отец и мать гордились тем, что зарабатывали на жизнь собственным трудом, и она будет делать так же.

Она залезла в бак и осторожно, держась за края, села. Вода доходила ей до груди. Готтон потерла ей спину жесткой мочалкой, затем намылила голову и вычесала волосы частой гребенкой.

— Ты права. Никаких вшей, даже в волосах.

Наконец вытертая, причесанная, одетая и обутая — среди вещей ее ждали и туфли, — Софи получила право ступить в комнаты своей благодетельницы.

10

Туссен ожидал ее. Пока они шли по длинному пустому коридору, он сунул ей в руку кусок хлеба с жареным мясом.

— Ешь. Можно не торопиться, не давись. Мадам подождет еще пять минут. Ей не к спеху, она кормит дочку.

Вот тогда Софи и увидала впервые семимесячную Адель, прильнувшую к материнской груди. Она так крепко держалась за мамину шею и платье, а ее маленькое тельце так прижималось к большому питавшему ее телу, что даже годы спустя у Софи с трудом получалось видеть в матери и дочери две раздельные фигуры, а не одно целое.

В зеленой гостиной был и англичанин: он стоял возле камина и с недовольным видом листал книгу.

— Вы с ума сошли, Селин, если думаете, что можете и дальше растить это дитя согласно бредовым идеям итальянского графа Пьетро Верри, — говорил он. — Не понимаю, почему вы не захотели отправить ее выкармливать в деревню, как делают все дамы высшего общества. Испортите себе грудь.

— Вы считаете, она не такая красивая, как прежде? — кокетливо спросила Селин, поднося руку к открытому вырезу. — А ведь вчера в театре вы заставили меня прикрыться шалью, потому что маркиз де Рюбампре смотрел чересчур пристально. Неужто вы даже к Адели ревнуете?

Англичанин раздраженно фыркнул.

— Хотел бы я знать, каким образом вам удалось раздобыть эту книгу! И почему этот граф Верри там у себя в Милане не ограничился исполнением своих обязанностей при дворе ее величества королевы Австрии? С каких это пор дворянин предпочитает рисовать проекты колыбели и одежд для новорожденного и мыть его собственными руками, а не вращаться в обществе себе равных или прогуливаться верхом, присматривая за своими поместьями?

— Я вам уже объясняла, любовь моя, — нежно ответила Селин, не обращая внимания на запальчивый тон мужа. — Это Жан-Жак Руссо утверждает, что материнское молоко — лучшая пища для младенца и что пеленки не дают ему хорошо развиваться. А граф Пьетро Верри всего лишь осуществил на практике его идеи, занимаясь дочерью Терезой с самого ее рождения.

— Хотя у нее есть мать, а дом полон родственниц и прислуги!

— А по-моему, трогательно, что отец решил лично наблюдать, как день за днем развивается его дитя, — заметила Селин.

Софи в этих словах послышалась горечь, словно легкий упрек в отсутствии нежности, ласки, желания коснуться, в безразличии, которое месье Эдуар проявлял к Адели.

— К тому же это был научный эксперимент, — добавила молодая женщина. — Не забывайте, что Пьетро Верри не только граф и придворный императрицы Марии Терезии, но и философ, просветитель.

— Вы испортите свою дочь, слушаясь советов этих философов прошлого века! Вы просто не желаете признать, что их идеи только наносят вред человечеству и к тому же устарели. Может быть, когда ваша дочь подрастет, вы захотите сделать из нее дикарку с самыми низменными инстинктами, как бедняга Эмиль этого вашего Руссо? — возмущенно воскликнул англичанин, хлопнув книжкой по столу.

Софи сумела прочитать заглавие: «Рукопись для Терезы». Позже она узна́ет, что граф Верри не только занимался своей старшей дочерью Терезой с первого дня ее жизни, ухаживая за ней не хуже родной матери, но и ежедневно записывал свой удивительный опыт, обращаясь непосредственно к малютке Терезе, чтобы она смогла прочитать об этом, когда вырастет.