Французская новелла XX века. 1900–1939 - [171]

Сегодня вечером он расскажет товарищам, как им, трем-четырем активистам, удалось преодолеть безразличие одних и противодействие других, выстоять и вовлечь в профсоюз людей, труднее всего поддающихся организации, и из ничего создать что-то. Он постарается убедить их, что провести забастовку — значит одержать пусть маленькую, но победу. Впрочем, они и сами должны быть уверены, что победят: ведь среди них нет ни пораженцев, ни штрейкбрехеров, ни нытиков. Однако, несмотря на отдельные успехи, достигнутые уже сегодня, впереди предстоит выиграть куда более длительное и серьезное сражение, которое приведет к победе всех и каждого в отдельности. Но для этого надо, чтобы любая, хотя бы и частичная забастовка завершалась победой.

Он так разгорячился, что даже забыл о своей болезни, о том, что в прошлом месяце он чудом выкарабкался из лап смерти. Ему вспомнилось то, о чем он подумал вчера, на этом самом месте, глядя на сверкающий огнями город: «Будущее — там, здесь — прошлое».

К нему подошел чудаковатый старик.

— О моей козе не забыл, а?..

— Не беспокойся, я ведь обещал завтра.

Он не заметил, как стемнело.

Дневная сиделка последний раз обошла больных. Все тот же голос попросил грелку.

— Где тридцать восьмой? — спросила сиделка.

— Во дворе, мечтает!..

Вскоре он вернулся за курткой.

— Схожу в двадцать второй барак… к приятелю…

Ему разрешили. Он перелез через забор, пересек пустырь и очутился на улице. Там кипела жизнь.

Товарища, который должен был принести одежду и проводить его, он прождал напрасно: ему и в голову не пришло, что Ростаньо не мог рисковать его и без того слабым здоровьем, тем более что победа арматурщиков была обеспечена.

Поздно вечером, когда ждать было уже бессмысленно, 38-й вернулся в барак. Лихорадочное возбуждение, еще совсем недавно придававшее ему силы, измотало его вконец, а мучительное сознание невыполненного долга, который он, в своей оторванности от товарищей, считал священным, было удручающим. Пульс его бешено бился, легкие горели, дыхание прерывалось.

Это и в самом деле был его последний выход в город. Больше он не делал вид, что сопротивляется недугу: он знал, что конец уже близок.

Он никого не потревожил. Сиделка, как обычно, дремала у ночника и на стоны больных уже не обращала внимания. На этот раз она тоже не услышала ничего особенного. Наутро 38-го нашли мертвым. Он лежал под одеялом одетый.

— А я и не слыхал ничего, — признался его сосед, — думаешь, он вправду…

Но он вспомнил долговязого, его острый язык и осекся.

— Выходит, теперь мою козу сожрут черви? А я-то ему верил, он мне обещал… — заскулил старик.

Пришли санитары убрать постель и вещи 38-го.

— Стоящий был парень, таких бы побольше, — сказал один из них, намекая на чересчур капризных больных.

Пятнадцатый, которому это замечание пришлось не по вкусу, повторил то, что теперь уже знали все:

— Аристократ-то наш, выходит, сыграл в ящик!

В углу тихонько плакал владелец козьей шкуры.

— Ну, чего хнычешь? — стал успокаивать его цирк а ч. — Что поделаешь, все там будем! И твоя коза, и ты. И мы все. И он.

Явился человек, бегавший по поручениям, и положил на 38-ю койку кипу газет. Долговязому понадобилась бумага вытереть бритву; он оторвал от одной газеты клочок, сел и прочитал на обрывке:

«После сорокавосьмичасовой забастовки арматурщики предприятий «Канэ», добившись удовлетворения всех своих требований, вновь приступили к работе. Следует отметить, что только благодаря самоотверженной организаторской работе ряда товарищей, в том числе товарища Рамюне, который из-за болезни находится сейчас в больнице, профсоюзу сравнительно легко удалось одержать победу над предпринимателями, пользовавшимися разносторонней поддержкой. Однако…»

Клочком бумаги с этими ничего не значащими для него словами долговязый стал вытирать мыльную пену. Он знал лишь больного с 38-й койки из 9-го барака.

ЭЖЕН ДАБИ (1898–1936)

Эжен Даби родился в семье рабочего: его мать долгие годы служила консьержкой. Дядя Эжена, ремесленник, был активистом социалистической партии; от него подросток впервые услышал имя Жореса.

В 1917 году слесаря Эжена Даби призвали в армию. После демобилизации Даби работает декоратором, сочиняет стихи. Первые его книги (повесть «Северный отель», 1929; роман «Малыш Луи», 1930) — раздумья над участью неприметных людей, над судьбами своего поколения — буржуазная критика объявила образцами популизма. Апеллируя к милосердию господ, популистская литература создавала приземленный образ бедняка, забитого и покорного, лишенного воли к борьбе. Рассказывая о серых буднях, Даби преследовал иную цель — разрушить легенды, о всеобщем благоденствии (роман «Вилла Оазис», 1932).

Даби особенно чтил Монтеня, Руссо, Стендаля; в творчестве Максима Горького он видел пример верности «делу эксплуатируемых». В 1932 году Даби вступил в Ассоциацию революционных писателей и художников Франции. В народных характерах он открыл искренность, душевную широту и любовь к жизни, утраченные эгоистами-буржуа (сборник рассказов «Остров», роман «Новопреставленный», 1934). От книг Даби исходит убежденность в том, что капитализм чреват войной, противоречит естественным стремлениям личности (роман «Зеленая зона», 1935).