Француз - [35]

Второй адъютант генерала, тоже вступивший в Москву под именем француза, как и все другие из два-десяти язык, был польский улан Мержвинский, который предпочел надеть французский мундир и тоже получить сравнительно вполне безопасное место при командире дивизии.

Мержвинский говорил по-французски очень плохо, но, однако, понять его было возможно. Мартинэ его не очень долюбливал и со свойственной ему грубостью часто попрекал в том, что тот пошел сражаться с родными братьями.

Генералу Мартинэ кто-то объяснил, что русские — славяне, а поляки — тоже славяне, хотя есть между ними большая разница. Поляки настоящей веры, христианской, как католики, а русские — схизматики[46] и, стало быть, нечто вроде мусульман.

Может быть, Мартинэ и не стал бы при себе держать человека хитрого, ненадежного, чересчур льстивового, вдобавок ленивого и большого хвастуна, но дело в том, что Мержвинский, как и масса поляков армии Наполеона, был полезен как переводчик.

Почти во всех полках и родах оружия были поляки, которых ценили только за это одно: возможность объясняться с туземцами и употреблять толмачами.

Разумеется, Мержвинский, говоря ломаным русским языком, скрывал свое происхождение и объяснял, что хотя он истый француз, а выучился по-русски во Франции ради кампании. Простой народ, конечно, верил этому, только дивился, как француз чудно говорил по-русски.

Офицеры и начальство русское, когда подобного рода французы попадались в плен, не знали, что делать, как считать подобного врага — простым неприятелем или изменником? Разумеется, все эти поляки заявляли, что они — уроженцы польских провинций, отошедших к Пруссии, и что попали в ряды наполеоновских войск насильно.

Несмотря на крайнюю любезность и мягкость во всем, напускную скромность, крайнюю услужливость, Мержвинского все обитатели дома Глебова не любили. Барон Салерм относился к нему холодно-презрительно, а Мартинэ грубо. Не будь он нужен как переводчик, в особенности теперь в Москве, то, конечно, генерал сейчас же отделался бы от «сахарного адъютанта», как он его звал.

Впрочем, у Мартинэ, будто на смех, был денщик еще более «сладкий». Это был солдат Фистокки, итальянец, говоривший довольно плохо по-французски и потешавший всех своим выговором, вертлявостью и нежностью…

Впрочем, в Фистокки было много смешного, а прежде всего влюбчивость. С первого же дня вступления армии в Москву Фистокки начал ухаживать направо и налево.

XXIII

Красивому адъютанту барона Салерма в продолжение нескольких дней было столько дела, разъездов по городу — одному или сопровождая барона, что Маньяр почти не заметил красавицы Софьи. Он знал только, что в доме есть русская и занимается их хозяйством, но в первый же раз, что он поговорил с Софьей, она ему сразу сильно понравилась. Встретив ее, Маньяр заговорил с москвичкой. Она отвечала, и оказалось, что она не просто знает несколько слов по-французски, а объясняется довольно порядочно. Он удивился.

— Я отвечаю вам, как могу, но говорю больше, чем другим — вашим товарищам! — объяснила Софья. — И я прошу вас исполнить мою большую просьбу: не говорить никому из них, что я немного могу объясняться по-французски. С ними я делаю вид, что их понимаю, а сама говорить не могу, ибо знаю только несколько десятков слов.

При этом Маньяру сразу показалось, что la jolie Moscovite [47] или кокетка, или относится снисходительно и ласково именно к нему. Но он не знал наверное, что второе предположение было именно правдой! Если он видел Софью только один раз, то она видела его уже несколько раз из окон своих комнат, когда он садился верхом и уезжал или когда возвращался.

— Стало быть, вы делаете это исключение только для меня? — сказал офицер.

— Только для вас, — отозвалась Софья, — потому что вас я не боюсь. Вы знаете, в каком я положении — совершенно беззащитном, но вас почему-то я не боюсь…

— И хорошо делаете, если не боитесь! Я принадлежу к числу завоевателей России, — улыбнулся Маньяр, — но я враг мужчин, а не женщин. И не только я сам не должен быть вам страшен, но даже отвечаю вам головой, что по отношению к другим, хотя бы находящимся в доме, я буду вашим защитником.

— Даже против генерала… этого… толстого?

— Даже и против него! Он мне не начальник. Я состою при бароне и могу вас уверить, что как барон, так и я — мы относимся к генералу Мартинэ так же, как и вы. Одним словом, в этом доме вы в полной безопасности, и я вам советую оставаться.

Маньяр хотел что-то еще прибавить, но солдат позвал его от имени генерала. Он заспешил и прибавил:

— Скажите, могу ли я… Во-первых, скажите мне ваше имя!

— Софья! А по-вашему Sophie.

— Прелестное имя! Скажите мне, mademoiselle Sophie[48]. А может быть, и ошибаюсь… Должно говорить madame Sophie?..[49]

И он ждал, вопросительно глядя на красавицу. Софья вспыхнула, глаза ее загорелись, и она выговорила вдруг:

— Mademoiselle Sophie!

— В таком случае, — восторженно воскликнул Маньяр, — я тем паче готов зачислить себя в ваши защитники! Если победитель может относиться известным образом к женам и вдовам побежденных, то к девицам он должен относиться иначе. Мы не живем в варварские времена. Если бы мы пришли сюда воевать тому назад несколько столетий, то, вероятно, увели бы с собой в плен многих москвичек, и в том числе, конечно, и вас. Но теперь иное дело. Скажите мне, mademoiselle Sophie, каким образом я могу видеть вас, беседовать с вами? Иногда бывает очень скучно. Дела нет никакого, на улицу выйти нельзя, только ослепнешь от дыма и копоти. Да и вы, вероятно, скучаете у себя в комнатах… Позвольте мне приходить к вам в гости?