Француз - [30]

Но в тот же вечер, в восемь часов, граф Растопчин получил от фельдмаршала записку и долго-долго не верил глазам!..

Он прочел:

«Граф! Получа достоверное известие, что неприятель отрядил два корпуса по двадцати тысяч на Боровскую и Звенигородскую дороги, и находя позицию мою не довольно выгодною, с крайним прискорбием решился оставить Москву! Прошу скорее прислать проводников к Владимирской заставе.

М. Кутузов».

Главнокомандующий Москвой тотчас приказал потопить в реке шесть тысяч пудов пороху, вывести из города гарнизонный полк, пожарные и полицейские команды и послал проводников к фельдмаршалу провести русскую армию от Калужской и Дорогомиловской застав к Владимирской.

В эту ночь Москва была окружена войсками и у некоторых застав русские полки сталкивались с французскими.

Самая густая масса французов стеснилась у Дорогомиловской заставы.

В одном из домов на Арбате, который весь опустел, так как жильцы бежали, два человека среди полумрака чердака рассуждали и что-то пристраивали. Это были старик Живов и бутырь с Тверской Самойло Гвоздь. Они долго спорили. Гвоздь убеждал, что не стоит того хлопотать, чего проще воспользоваться слуховым окошком.

— Да дурень ты этакий, — убеждал Живов, — я ведь для тебя хлопочу! Понятное дело, в слуховое окошко легче, свету больше, все на виду, да ведь тогда… тогда уж беспременно пропадешь ты! А если мы продырявим крышу, сделаем дырку, ну, в кулак, что ли, так будет гораздо хитрее дело.

— Как изволите, мне все одно! Сказываю я вам, что я себя упасать буду не очень, стало быть, самую малость.

Однако Живов настоял на своем. В крыше со стороны, выходящей на улицу, в самом углу и низко была продырявлена между железными листами круглая дыра вершка в три. Затем на балках при помощи топора была устроена перекладинка.

Когда все было готово, Гвоздь взял ружье, оказавшееся в углу, встал на колени, положил ружье на устроенный прицел, просунул конец дула в дыру и стал примериваться.

— Ну что? — спросил наконец Живов.

— Распречудесно, Иван Семенович! Ну просто амбразура! А все ж таки доложу вам: из слухового окошка куда бы было повадливее.

— Да дурень ты этакий! Будешь ты стоять в слуховом окне с ружьем в руках, да завидит тебя кто издали, выйдет команда: «Пали!» И они в тебя из полсотни ружей могут хватить, прежде чем ты успеешь только прицелиться. А в эту дырочку ты можешь подпустить антихриста к самому дому и не спеша целить. И вернее будет!

— Да, это точно! Ну, будь так! Стало быть, через эту дырочку.

— Ну а теперь хочешь попробовать, как тебе с чердака на крышку соседнюю прыгать, а с крышки на другую, что на флигеле, и в соседний огород? Лучше бы ты это нынче примерил.

— Зачем? Господь с вами! — воскликнул Гвоздь.

— Как зачем? Вернее будет! Раз проделаешь — будешь знать, как что: какая вышина и как прыгать. Что тебе стоит!

— Нет, уж это, Иван Семенович, — ответил Гвоздь, как-то ежась, — увольте! Что же тут мудреного? Вот сейчас выпалил, вот сейчас на лесенку, в энто окошко, с него на крышку, с нее на другую крышку и опять на крышку и в огород. Это и галка всякая сделает!

— Да галка-то, Гвоздь, сделает, а ты не сделаешь! Да и опять впопыхах, в страхах. Ведь, покуда ты будешь прыгать с крышки на крышку, в дом-то ворвутся… Что? Глядеть, что ли, они будут? Сделай-ка пример!

— Что вы, Иван Семенович! Ей-Богу же! Даже стыд берет!

— Ну, как знаешь, твое дело! — махнул старик рукой. — Ну, Бог с тобой, поцелуемся! — И Живов три раза поцеловался с бутырем и прибавил: — Что там будет — неведомо. А давай Бог благополучно! А случись что с тобой, вот тебе перед Господом Богом божусь: о сиротах своих ты не помышляй. Им хорошо будет!

И Живов спустился с чердака во двор в сопровождении бутыря, сел в свою тележку, снова обернулся к Гвоздю и выговорил:

— Давай-то Бог! Вот бы хорошо-то было! Ты даже, Самойло, и понять этого не можешь, какое это было бы дело! Всесветное дело! На весь мир благодеяние!

— Нам что, Иван Семенович, весь мир! Ну его! — вскрикнул Гвоздь. — Энто все нехристи! Нам свое кровное — матушка-Москва.

— Ну, прости, Бог помочь!

Живов снял шапку, перекрестился и велел кучеру трогать. Бутырь тоже снял шапку, тоже перекрестился и долго простоял молча.

XX

До полудня, часов около одиннадцати, пустынные улицы и весь Арбат зашумели и загудели, но это не были обыватели. Это были ряды французских войск, вступавших через Дорогомиловскую заставу. Много пропустил их мимо себя бутырь Гвоздь, стоя у слухового окошка и высовывая одну голову.

— Что же это такое, Господи помилуй! — говорил он. — Да это все дрянь сущая! И генералов-то почитай ни одного не видать, а где же его увидать! Он, стало быть, другой улицей какой взял…

Но, однако, после часа грома, шума от прохождения войск Гвоздь вдруг ахнул. Несмотря на свою старость, несмотря на то, что закалился как солдат, делавший походы и кампании, а затем закалился и от морозных дней и ночей, проводимых с алебардой на улице, он задрожал от волнения.

— Вот он! Вот он! Слава тебе Господи! — воскликнул он, а сердце шибко билось.

Невдалеке показался всадник на великолепном коне, в диковинном одеянии. Таких мундиров Гвоздь нигде никогда не видал, а уж, кажется, бывал он в кампаниях и видал вражеские одеяния. Весь мундир ярко сиял и позолотой, и шнуром, и атласом, и бархатом. Шапка была диковинная, лохматая, с султаном, а верхушка алая, бархатная; седло, чепрак, уздечка — все блестит и сверкает… Конь извивается и идет будто змеем. Позади целая свита в золоте и серебре. Уж понятное дело: все одни генералы. А коли они все генералы, то он-то кто же? Он сам! Антихрист! Наполеон!