Фотофиниш. Свет гаснет - [18]

Без всякого предупреждения на нее вновь навалилась усталость, и она почувствовала, что совершенно не способна вынести продолжительное путешествие по этому бесконечному особняку. Видя ее состояние, Аллейн спросил мистера Рееса, может ли он принести и распаковать ее инструменты. Тут же зашла речь о том, чтобы позвать «человека», но этого им удалось избежать. А потом «человек» все же появился — смуглый, похожий на итальянца мужчина, который принес их завтрак. Он принес также и сообщение для мистера Рееса. Мадам Соммита желает видеть его немедленно.

— Думаю, мне нужно этим заняться, — сказал мистер Реес. — В одиннадцать мы все встречаемся в патио, чтобы выпить. Надеюсь, вы оба к нам присоединитесь.

И на этом их оставили в покое. Аллейн принес и распаковал инструменты Трой. Он открыл ее старую, видавшую виды коробку с красками, развязал крепления на холстах, выложил ее альбом для набросков и целую коллекцию материалов, которые словно служили подписью, отмечавшей любое место, где Трой работала. Она сидела у окна, наблюдая за ним, и ей становилось лучше.

— Эта комната станет менее стерильной, — заметил Аллейн, — когда здесь запахнет скипидаром, на краях этого мольберта появятся пятна свинцовых белил, а на столе — полосы краски.

— Да, сейчас не скажешь, что она позвала меня поработать. С тем же успехом они могли развесить везде таблички «Руками не трогать».

— Когда начнешь, перестанешь это замечать.

— Думаешь? Может, ты и прав, — сказала Трой, приободрившись, и взглянула на компанию у бассейна. — Это нечто. Очень живые цвета, и обрати, пожалуйста, внимание на живот синьора Латтьенцо. Разве он не великолепен?

Синьор Латтьенцо растянулся на оранжевом шезлонге. На нем был зеленый банный халат; его полы разошлись в стороны на объемистом торсе, на котором он держал книгу в алой обложке. Он весь сиял.

Внезапно, словно почувствовав, что на него смотрят, он запрокинул голову, увидел Трой и Аллейна и энергично помахал им. Они помахали в ответ. Он по-итальянски красноречиво жестикулировал, и в конце послал Трой воздушный поцелуй сразу двумя руками.

— Ты пользуешься успехом, дорогая, — сказал Аллейн.

— Кажется, он мне нравится. Но боюсь, он довольно злобный. Я тебе не рассказала: он считает, что опера этого красивого молодого человека ужасна. Разве это не печально?

— Так вот в чем дело с парнем! — воскликнул Аллейн. — А он сам знает, что она никуда не годится?

— Синьор Латтьенцо считает, что это возможно.

— И все-таки они продолжают заниматься всем этим расточительством.

— Полагаю, она настаивает.

— А!

— Синьор Латтьенцо говорит, что Соммита глупа как пробка.

— В музыкальном смысле?

— Да. Но я так поняла, что и в общем смысле тоже.

— Похоже, тонкости отношения к хозяйке дома не слишком беспокоят синьора Латтьенцо.

— Ну, если говорить точнее, то полагаю, для него она не хозяйка дома. Она его бывшая ученица.

— Верно.

— Этот мальчик совсем не в своей стихии. Она поставила его в совершенно нелепое положение. Она чудовище, и я жду не дождусь, когда смогу выразить это на холсте. Чудовище, — повторила Трой со смаком.

— А его нет с остальными, — обратил внимание Аллейн. — Наверное, он озабочен приездом оркестра.

— Невыносимо думать об этом. Ты только представь себе: все эти важные музыкальные персоны собрались в одном месте, а он знает — если действительно знает — что это будет фиаско. И при этом будет дирижировать. Ты только представь себе!

— Ужасно. Его ткнут носом в его же промах.

— Нам придется при этом присутствовать.

— Боюсь, что так, дорогая.

Трой отвернулась от окна как раз вовремя, чтобы увидеть, как дверь тихо закрывается.

— Что такое? — быстро спросил Аллейн.

— Дверь. Кто-то только что ее закрыл, — прошептала Трой.

— Правда?

— Да. Правда.

Аллейн подошел к двери, открыл ее и посмотрел направо.

— Доброе утро. Вы случайно не Трой ищете?

Последовала пауза, а потом раздался голос Руперта Бартоломью — с австралийским акцентом, неровный и не очень хорошо слышный:

— О, доброе утро. Я… да… вообще-то… сообщение…

— Она здесь. Входите.

Он вошел, бледный и неуверенный. Трой поприветствовала его с сердечностью, которая ей самой показалась несколько преувеличенной, и спросила, для нее ли его сообщение.

— Да, — сказал он, — да, для вас. Она… то есть мадам Соммита… попросила меня передать, что ей очень жаль, но, если вы ее ожидаете, то она не может… Она боится, что не сможет позировать вам сегодня, потому что…

— Из-за репетиций и всего прочего? Разумеется. Я и не ожидала, что мы начнем сегодня; вообще-то, я и сама бы этого не хотела.

— О! Да. Понимаю. Тогда хорошо. Я передам ей.

Бартоломью сделал движение к двери, но заметно было, что ему хочется остаться.

— Садитесь, — сказал Аллейн, — если вы, конечно, не спешите. Мы надеялись, что кто-нибудь… что вы, если у вас есть время, расскажете нам немного подробнее о завтрашнем вечере.

Он развел руками, словно хотел зажать ими уши, но спохватился и спросил, не против ли они, если он закурит. Он достал портсигар — золотой, украшенный драгоценными камнями.

— Желаете? — обратился он к Трой, а когда она отказалась, повернулся к Аллейну.

Открытый портсигар выпал из его неуверенной руки. Бартоломью извинился с таким видом, будто его застукали за кражей в магазине. Аллейн поднял портсигар. На внутренней стороне крышки располагалась уже знакомая ему размашистая подпись: Изабелла Соммита.