Фотькина любовь - [36]

— Здравствуйте, товарищ старшина! — сказал Фотька.

— Со свиданьицем и со знакомством, — добродушно усмехнулся Неешьсало. — Дюже долго загорали вы под этим пологом. Не чаяли мы вас и живого увидеть.

— Нет. Жить я буду, — уверенно возразил Фотька, — только вот кожа, особо на ладонях, просвечивает — ни топор не возьмешь, ни молоток.

— Кожа нехай пока и просвечивает. Работать будешь — мозоли натрутся.

— Отчего это, товарищ старшина, фамилия у вас такая пошла — Неешьсало? — спросил Фотька. — Неужто предки ваши морговали таким вкусным продуктом?

Старшина нравился Фотьке. Рассудительный, не обидчивый. Зина писала за него письма на Украину с многочисленными поклонами теткам Ганнам, дядькам Тарасам, сношкам и зятевьям, а Фотька выспрашивал, кто они и неужто выжили под немецкими оккупантами.

А еще Фотька любовался Зиной, и она, кажется, это замечала. В дело, не в дело просил он ее поправлять подушки, а когда Зина склонялась на ним, ловил медвяный запах шелковистых волос, и сердце у него замирало. По утрам девушка первой появлялась в палате и всегда подходила сначала к Фотьке:

— Ну, как ты, родненький мой?

Он понимал, что Зина так говорит с каждым, но все равно был доволен.

А рябинники за окошком совсем посходили с ума. Горели под слабым ноябрьским солнышком невиданными красными гроздьями. Отражались в воде и в окнах почерневших от дождей домишек. Кисти рябины заполонили в палатах все кружки, стаканы и котелки. Ее приносили с собой сестры, нянечки и шефы.

Фотька целыми днями сидел в подушках, любовался рябинниками. Ходить ему, даже с костылями, пока не разрешали.

И вот пришел в палату в сопровождении врачей, медсестер и нянечек комиссар госпиталя. За ним внесли стол, накрытый белой простыней.

— Товарищи гвардейцы, — сказал комиссар, — мы принесли вам добрую весть. Верховный Совет страны за мужество и отвагу, проявленные в боях с фашистами, наградил орденом Красной Звезды командира взвода разведки старшину Семена Петровича Неешьсало и орденом Славы третьей степени — механика-водителя самоходки сержанта Фотея Феоктистовича Журавлева. В связи с тяжелыми ранениями награды не были вручены в частях. Они догнали вас, друзья, в госпитале. Разрешите мне по поручению, командования…

Капитан подошел к постели Неешьсало:

— Позволь, Семен Петрович, прикрепить.

— Спасибочки. Так куды чеплять-то? — постучал старшина по загипсованной груди.

— Под гипсом сердце бьется.

— Ох, товарищ гвардии капитан, ще как бьется. — Старшина разволновался и заговорил почти по-украински. — Ночами не сплю. Усю нашу землю хвашисты споганили.

— Не горюй, старшина. Та речка не погана, из которой собака лакала!

Дошла очередь до Фотьки.

— Сержант Журавлев! — капитан раскрыл желтую коробочку и достал орден.

Фотька звонко ответил: «Служу Советскому Союзу!», рванулся с кровати и тотчас же свалился обратно.

— Ох, ты, господи! — бросилась к нему Зина. — Ну кто же тебя просит сигать-то? Ну кто? И какой ты все-таки несуразный!

Фотьку уложили в кровать, Зина пригладила его вихры и поцеловала их, не стесняясь ни комиссара, ни доктора — никого.

— И зачем вскочил? Опять повязка кровью пропиталась.

— Хотел по уставу.

— Какой тебе устав, когда ты в подушках весь!

Орден Фотьке прикрепили к нательной рубахе, и он не снимал его даже ночью.

Любовь пришла к Фотьке — ни меры, говорят, ни веса, ни продать, ни цены сказать. «Как она меня целовала! Забыла, что народ кругом… Только кончим войну — увезу ее в деревню, запишемся — и на всю жизнь!»

А из дома приходили письма тяжелые, страшные. Двое братьев и отец погибли на фронте, мать — совсем худая. Корову ходит доить молодая соседка Домна, она и за матерью приглядывает, и печку через день протапливает. Подолгу лежал Фотька, безразличный ко всему, серый. «Елки-моталки! Вот она как, жизнь-то, колется… Кончится война — и не увижу никого своих… Да неужто все это правда?»

Зина брала Фотьку за руку, слушала пульс и тихо спрашивала:

— Ну, как ты, Фотя?

— Ничего. Славно. Скоро в полк.

— Господи! Да какой тебе полк! Спишут тебя, по чистой.

— Не должны. Я им докажу. Вот увидишь.

Удивительный человек Фотька Журавлев! Кровью истекал, в дыму задыхался, чуть не утонул в большой реке Свири, обгорел весь, но…

Самоходочка сломалася —

Коробка скоростей!

Давай, милка, целоваться

Для срастания костей!

Когда плясал вприсядку, трескалась еще нежная кожа на икрах. А Фотька боли не выказывал. Только Зина угадывала ее. Но и она старалась не задеть Фотькиной гордости — ни словом, ни намеком. Лишь во время перевязок притворно ворчала: «Доплясался, самоходчик. Опять кровь». А Фотька в это время думал: «Если есть на свете бог, неужели он не сведет меня с Зиной?»

Зима стояла добрая, как старый русский дед. Всего было в меру: и метелей, и морозов, и ночей лунных, и куржаков. Фотька выписался из госпиталя двадцать девятого декабря. Перед выпиской, на комиссии, беседовал с главным хирургом:

— Значит, не годен?

— Не годен.

— А по какой статье?

— Там, в документе, написано.

— Написано-то оно написано. Что я — зря плясал? Почему в лишенцах оказался? До победы дослужить не даете. А?

— Перестаньте, Журавлев!

Все Фотькины доводы хирург разбивал. И Фотька отступился: «Черт с тобой. На фронт не годный — в деревне работать буду, на тракторе. Набьют фашистам рыло и без меня. Вот только бы Зина…»