Форварды покидают поле - [88]

— Вова, почему рядом со мной ты всегда становишься мрачным и злым?

Можно ответить не таясь. Саня и Ася шагают где-то впереди. Но во мне говорит самолюбие.

— Я такой по натуре.

Зина смеется.

— Кто тебе поверит! С другими девчонками ты весел, а со мной…

— Тебе просто скучно со мной.

— Надулся, как индюк, и еще хочет меня развеселить!

— Ну что ж, поезжай к Степану — он тебя развеселит.

С ее лица мгновенно исчезла улыбка, она передернула плечами и гордо вскинула голову:

— До чего ты груб! Не задумываясь, можешь обидеть кого угодно. Допустим, меня ты не уважаешь, но ведь Степан — твой лучший друг. А ему сейчас не до веселья. Стыдно, Вова! Прости меня, но чем больше я узнаю тебя, тем хуже думаю о тебе.

Я резко установился и зло взглянул на Зину, но ее это не смутило.

— Я знаю, сейчас ты уйдешь не попрощавшись или нагрубишь, все это так на тебя похоже. А правду говоря, мне хочется, чтобы ты остался еще на пять минут.

Она раскрыла «Железный поток», достала конверт и протянула мне.

Я узнал корявый Степкин почерк.

Чужие письма не принято читать.

— Ах так? Хорошо, я сама тебе прочту.

Она дала мне книгу, бережно развернула письмо и стала тихо читать:

— «Зина! Комсомольский привет из Ивановки всем нашим. Пишу тебе, фактическому другу, и знаю — не оставишь мое письмо без ответа, как Вовка и Санька. Помнишь, Игорь Студенов говорил, будто я есть посланец комсомола и рабочего класса на деревне, а фактически я есть слепой котенок или футбольный мяч, летящий то в одну, то в другую сторону. И шпыняют меня все, кому не лень, и очень часто элементы из враждебного пролетариату класса, фактическая гидра и кулаки.

Давно просил Вовку и Саньку прислать мне фактические разъяснения или литературу — в чем пуп баптистов и молокан и всякой другой отравы и опиума. Но напрасно жду от них привета, как соловей лета. Дешевки эти за футбол могут фактически продать весь КИМ и генеральную задачу пролетариата».

Мне стало не по себе. Я потянулся за папиросами. Зина уловила мое настроение и сказала:

— Он, конечно, так о тебе не думает.

— Ладно уж, читай, чего он там кудахчет.

— «Тут действуют акулы большого масштаба и мы, комсомольцы, лишь теперь пронюхали всю их подноготную, факт. Сперва мы занимались хлебозаготовками, самообложением и агитацией за кооперативное хозяйство, даже не подозревая, какие акулы за нашей спиной действуют. А кулаки все наматывали на ус и обвели нас, слепых котят, вокруг пальца. Когда они увидели, что беднота все же идет в колхоз и им уже ничем, факт, не остановить новой жизни, они из своих родичей составили артель, получили от государства кредит, хоть каждый имеет по 8–10 десятин пахотной земли. Кулаки ивановские взяли в свои руки мельницу, будто передали ее артели и стали с незаможников брать по гривеннику за пуд помола. И все это они фактически делают, пока мы, комсомольцы, рассказываем беднякам и середнякам о господине Чемберлене и его «крестовом походе», о товарище Бела Кун, что стоит перед судом буржуазии, о поисках Амундсена.

Теперь кулак в открытую не действует, он стал хитрее, хочет оставаться хозяином в селе, властвовать над старыми и молодыми. Вот он и пустил в дело баптистов, молокан, староверов и всякий такой опиум. Я бы всех их именем революции… но многие девчата и парубки эту заразу в себе носят. Юнсекция молитвенного дома баптистов переросла уже в целый союз христианской молодежи, их там, как карасей в Десне. Там сыны и дочери незаможных селян, бедняков и середняков, а руководят ими зажиточные и темные элементы. Нашего брата они всякими уловками к себе тянут. Одна христомолочка фактически меня обрабатывает. Красоты она такой, что ни в сказке сказать, ни пером описать, чуть не Василиса Прекрасная или Жанна д’Арк. И не одна она такая Венера. В том союзе все самые красивые девчата, ясно — и хлопцы к ним тянутся. Греха они не боятся. Как на исповеди скажу тебе, Зина, — устоять против такой христомолочки мудрено, Вовку к ней и близко подпускать нельзя, потому нет в нем классового принципа, а у меня в сердце огонь революции сжигает все греховные мысли. Юлия эта, прости на грубом слове, стерва первостепенная, глазами так и стреляет и уже дважды мне свидание назначала. Я ее, про себя, конечно, эсеркой Каплан прозвал. Вот таких христомолочек в молитвенном доме чуть не два десятка. Голос у Юли ангельский, молится она как артистка — в черном скромном одеянии, а на свидание идет в модном манто кофе с молоком и в самых настоящих резиновых ботах по последней парижской моде. Все больше и больше молодежи собирается в молитвенном доме, проповеди им читает благовестник Онуфрий, а был он самым что ни на есть жандармом, это здесь все старые люди знают. Проповеди свои Онуфрий так маскирует, что не сразу и поймешь, какое ядовитое жало у этой медянки. После проповеди все хором поют псалмы, а пресвитер здесь тип Серафим, лицо у него оспой побито, и весь он на Нестора Махно как две капли воды походит. Всех девок он к себе по очереди тянет, самогон глушит ведрами, а поет сладенько, сладенько:

Страдание больней,

Когда грознее буря

И ночь темней, темней…

— Тепленькая компания, — не удержался я. — Степке там и впрямь невесело.