Форвард №17 - [8]

Но пока до того момента, когда невозмутимый Борис Павлович Кулагин посмотрит, как бежит по льду Валера Харламов, и коротко кивнет, было еще далеко.

Для того чтобы Борис Павлович коротко кивнул – жест, невообразимо желанный для множества ребятишек, приходивших в ЦСКА, нужно было хорошо кататься на коньках.

Вначале после больницы Валера катался украдкой, делая все, чтобы не узнала мать или отец. Ему казалось, что он дьявольски хитер и осторожен. Но отец знал об обмане. Знал и делал вид, что не догадывается. Потому что в глубине души не верил, не хотел верить, что Валерке и впрямь нельзя было побегать с клюшкой в руках.

Так бы и играли они в молчаливые кошки-мышки, если бы отец однажды не сказал:

– Я тебе коньки наточил…

Валера ничего не ответил. Да и что он мог сказать? Спасибо? Нет, словами он не смог бы выразить всего, что переполняло его маленькое сердечко, которое позже привело в такое изумление врачей Морозовской больницы. Он бросил короткий взгляд на отца и широко улыбнулся. И отец тоже улыбнулся. Это было как пароль и ответ. Они понимали друг друга.

Довольно скоро его стали принимать в игру ребята постарше. Нет, пожалуй, в мире такого жестко иерархического общества, как ребячья компания во дворе. Каждый занимает там положенное ему место, которое прежде всего определяется возрастом. И лишь необычайные какие-то качества позволяют отдельным счастливцам выскочить за рамки своего возрастного сословия.

Валерка не был ни самым быстрым среди дворовых футболистов, ни самым сильным среди хоккеистов, ни самым высоким, ни самым экипированным. Но все, кто сражался рядом с ним или против него, уже тогда не могли не заметить удивительную ловкость, реакцию, быстроту. Никто никогда в то время не учил его обводке в хоккее. Да и самих слов «дриблинг», «финт» он скорее всего не знал. Просто таков был его природный талант (или генетическое наследство, если угодно), таковы природные данные, ум, настойчивость, что он легко обыгрывал почти всех во дворе. И тем самым быстро завоевал самую высокую оценку своей игры, пусть в масштабах двора, но зато искреннюю.

Другими видами спорта Валерка не занимался, но мы полагаем, что займись он, скажем, гандболом, он бы и там достиг успехов. По врожденной координации движений его можно было сравнить разве что с великим нашим спортсменом Всеволодом Бобровым, с которым позже свела его судьба. Бобров по своей спортивной одаренности был чудом. Его фантастически стремительный прорыв из безвестности в первые ряды советских футболистов и хоккеистов общеизвестен. Менее известно, что, взяв однажды впервые в жизни теннисную ракетку, Бобров через полчаса играл так, будто вырос на кортах.

Может быть, потому, что мальчишечья жизнь Валерки ориентирована была в основном на школу, футбольный мяч и хоккейную клюшку, а может быть, потому, что родители старались скрыть от сына и его сестры Татьяны ожидавшие их перемены, но до поры до времени он ничего особенного дома не замечал. А дома тем временем решался вопрос чрезвычайной важности, вопрос, который непосредственно затрагивал и Валерия Харламова.

В 1956 году многие испанцы, приехавшие почти двадцать лет назад в Советский Союз, получили возможность при помощи Красного Креста вернуться на родину. Они уехали оттуда еще детьми, и теперь, став взрослыми людьми, отцами и матерями, хотели увидеться с родными.

Когда Бегоня первый раз сказала мужу, что две ее подруги возвращаются в Испанию, он лишь пожал плечами. Ну, возвращаются и возвращаются, о чем разговор.

Бегоня вздохнула:

– Маму хочется повидать… и отца… Знаешь, мне иногда кажется, что я не узнала бы их… Папе уже много лет, мама пишет, что он совсем поседел… Представить себе не могу… Я как глаза закрою, так вижу, как отец все старался улыбнуться, когда провожал меня в Советский Союз. А глаза печальные, в них застыли слезы. Мама плакала вовсю… Пароход уже отходил от причала, а я все глаз не могла оторвать от них. Мне двенадцать лет было, я понимала, что скорей всего расстаемся надолго…

Борис Сергеевич понимал, что значат эти воспоминания, почему Бегоня иногда как бы между прочим бросала:

– А знаешь, Мария уезжает. Уже билет есть. И Педро тоже…

Он понимал и молчал, потому что был необычайно деликатен и не хотел ни в малейшей степени давить на жену. Конечно, мысль, что Бегоня может уехать, что уйдут из его жизни шустрый Валерка и улыбчивая Танечка, заставляла его сердце замирать от ужаса. Об этом было лучше не думать, и он положился на решение жены. Он привык доверять ей. Она всегда отличалась ясным умом и силой воли, была душой семьи.

Он видел, как она мучается. Иногда, проснувшись ночью, он слышал, как Бегоня тихонечко шмыгала носом, тяжело вздыхала. И он вздыхал. Она чувствовала, что муж проснулся, и молчала.

Однажды ночью она спросила;

– Борь, а ты согласился бы…

Ей не нужно было кончать фразу, потому что и без ее вопроса все было обдумано-передумано десятки раз.

Борис Сергеевич глубоко вздохнул – господи, сколько же вздыхали они в те дни! – и ответил:

– Не могу… Все ведь там мне чужое… И потом, сама понимаешь, как я говорю по-испански, если это можно назвать разговором… Нет, родная, не смогу… Какой из меня испанец…