Формула всего - [119]

– Сторонитесь, черти махровые, туда вас и там вас! Господа едут!

Телеги послушно подвигались к обочинам, но очистить дорогу на «раз, два, три» не удалось. Выдра был вынужден остановиться и натянул поводья. Густавушич ретиво подбежал к «Голубке» и отдал честь неясному, но внушительному силуэту сенатора, маячившему за спиной у склонившегося возницы:

– Извиняйте, ва-ва-ваше ба-ба-благородие. Сейчас все-се ор-организуем-с. Не ждали вас-с-с. Подождите немного-с.

– Мы-то подождем, – перебил его Антощ. – Время не ждет.

– Живее, ребятки, – крикнул Густавушич суетящимся патрульным, а потом с неуклюжей маслянистой угодливостью опять повернулся к неожиданным «господам»:

– Темно на дороге. Конвой вам не нужен-с? Куда вы так поздно?

– В табор едем!

Сержант не понял:

– Это зачем же-с?

– Посуду бить да в любви признаваться! – Выдра подмигнул и зубасто улыбнулся.

«Нету здесь табора!» – подумал Густавушеч и осмелился второй раз посмотреть на безмолвную фигуру сенатора. Драго сразу нахохлился соответственно регалиям и начальственно надул щеки, всем своим видом выражая снисходительное, но брезгливое недовольство.

«Большой человек», – с уважением подумал Густавушич, а между тем путь для «Голубки» уже был расчищен. Шлагбаум поехал вверх. Солдаты вытянулись во фрунт.

В глазах у Выдры плясали веселые злые искры:

– Расступись, братва, а то колесами все лапти вам оттяпаем! Эге-гей!

Боевая машина капитана Бэринджера тронулась с места. Густавушич, мягко говоря, удивленный залихватским поведением кучера, а еще более его золотым зубам, остался, насупившись, стоять где стоял. Слева и справа раздавались голоса деревенских мужичков:

– Неужто это и был сенатор? Ишь какой грозный! Эко породистый!

– А глаза-то как таращит!

– Полшарфа сожрал!

– Людоед!

– Человечище!

Шлагбаум плавно опустился в гнездо. Восточные Ворота остались позади. «Голубка» вкатилась в сосновый бор.

Все! Шабаш!

Драго сорвал фуражку с кокардой и швырнул ее прочь:

– Гони, друг! Гони, чтобы смеркалось!

– Разбей меня солнце!

– Дэвлалэ-Дэвла!

До Покрова оставалось две недели и четыре дня. Найти Кирилешти было теперь лишь вопросом времени. Драго в этом убедился, обнаружив по дороге условные меты, оставленные табором. Любой гаже их бы даже не заметил, но цыганский глаз выцеливает четко – ветку, надломанную особым образом, или камни, выложенные в некоем порядке. Драго читал эту «грамоту» так, словно она адресовалась ему, хотя сам понимал, что это невозможно – для Кирилешти он был давно мертвый, а покойникам весточки не оставляют, даже самым любимым: мертвые – к мертвым, живые – к живым. Сведенья от кастрюльщиков попадались частые, но самые скудные: были и прошли.

Драго и Антощ правили посменно, спали мало, еще меньше говорили, потому что слова, подобно сорнякам, мешали их грозным и торжественным чувствам, которые становились тем прекраснее, чем сильнее, а подковы стучали и колеса крутились, как крутились они вечно, пока цыгане ехали себе из чужого в чужое, из отверженных в отверженные, по враждебным землям и воле Божьей.

Антощ и Драго. Морэ и морэ. На черных колесах, с черным пулеметом летели они наравне с одним ветром, и как ни был труден путь, он давался легко, словно прямо под горку, где внизу ожидала их встреча с Воржей. Иного исхода Драго не представлял. Суд неизбежен. Цыганский суд!.. Он зарежет того, за кого вышла Воржа, кто бы он ни был! Ведь он похитил невинную кровь, принадлежащую Драго, и этот позор Драго мог искупить только кровью обидчика. Никак иначе! Эта мысль была в нем настолько сильна, что он даже просыпался лишний раз по ночам, чтоб ее подумать.

Доброе утро! Дул ветерок. Листва рябила в лучах рассвета. Продрогшая рябина искрилась от росы и, настоянная заморозком, казалась вкусной. Лошади готовы? Лошади готовы. Бахтало дром![109] Едешь да едешь. Вся жизнь – с тобою! Нигде не запуталась. Любит тебя – горячо и больно! Это закон: все больное умирает, все здоровое растет; и чего в нас больше, то пересилит.

Ай-нанэ-нанэ! Драго гнал-погонял. Антощ гнал-погонял. Осень воцарилась – как молитва в устах усталого, красная, словно ответ за грех. Ночью скалился холод, помутнели ручьи, реже хлопали ставни, а гаже-старики не слезали с печек.

– До весны-то доедем? – спросил Выдра у Драго.

– Что нам весна?

– Это по-цыгански!

Природа очищалась у них на глазах и перед привычной сезонной смертью спокойно сбрасывала с себя все лишнее.

Третьего октября цыгане переправились через Луцень. Сто раз они слышали про нее из песен – разбойных, купеческих и бурлацких. Могучая река, спокойная, как поле, кормила столько народу, сколько к ней приходило, и питала столько же человеческих судеб, сколько и губила, но, несмотря на это, все равно оставалась в народном складе «матушкой-кормилицей». Антощ и Драго ехали вдоль берега более часа, так и не зная, что это Луцень. Они ее встретили около истока – река была узкой, с крутыми сходами. Она обводила опушку леса, словно полагая ему границу.

При первой же оказии – как только стало возможным напоить рысаков, не выпрягая, – Антощ подвел лошадей к воде. День расслабился в вечер. Тишина была глубокой, точно во сне. Ровное течение вяло играло безвольными прядками склизких водорослей. Сухие деревья тянули колючие узловатые руки сразу во все стороны. Драго задумался – сколько же времени прошло с тех пор, как покинул он табор Воржи? Три месяца? Четыре? А такое чувство, что прошло лет десять… События прижимались друг к другу настолько плотно, что от этого можно было сойти с ума, только некогда, да и незачем.