Фонарик Лилька - [14]

Я слушала маму в недоумении. Если честно, я была уверена, что мне влетит по первое число за то, что сама предложила парню жениться. Мама у меня, как говорят, старой закалки. Из тех, кто постоянно парится на тему «что же люди подумают».

Мы в седьмом классе написали письмо директору, чтобы он математичку заменил. Чем-то она нам не нравилась, хотя толком уже и не помню чем. Я подписала. Математичку заменять не стали (не зря я, наверное, не помню – видно, пустяковый был повод). А мама все переживала, что «люди увидят», что «люди подумают», и ругала, что я «полезла в активисты».

Вот и сейчас я ждала выговора «за активизм». Вместо этого мама все причитала, что Сереж у меня будет еще сто сотен и что я ее любимая и дорогая доченька. Я решила, что она только что посмотрела какую-нибудь передачу или кто-то ей историю рассказал душещипательную. Короче, под впечатлением. У нее было так: посмотрит про подростков и потом говорит папе: «Ох, Коль, вот как у них все, у детей-то… А то только и сердимся на нашу-то… А нельзя: понимания не хватает им». И меня, пятнадцатилетнюю, по голове гладит. Папа, который в этот момент обычно приколачивает какую-нибудь полочку, говорит шепеляво, зажав во рту гвозди: «Ремня им всем не хватает, а не понимания!» И мы с мамой смеялись, а мама заключала: «А все-таки вон у них как все-то».

Папа у меня рукастый. Он даже может себе запросто сапоги сшить из кожи, не говоря уже обо всяких полочках и ловких замочках, которые он сам придумывает, хитрых приборчиках и удобных табуретках.

Я тоже рукастая – в него. Люблю что-то насыпать, смешивать, взбалтывать, наливать, украшать. Но папа недоволен тем, что меня «руки кормят». «Голова должна кормить», – слегка окая, выговаривает он мне, когда я приезжаю на мамин борщик. Объяснять ему, что без головы даже американо не сделаешь, не говоря уже об айриш кофе, – бесполезно. Я и не пытаюсь. Все-таки на первых порах они за мою комнату бабе Клаве платили.

– Папе только не говори, – прерываю я мамин поток переживаний и сочувствия, – он ведь твердит без конца, что нам пожениться надо. А если узнает, то приедет и прибьет Серёгу. Подключит к чему-нибудь высоковольтному в кабинете физиотерапии.

Мама невесело смеется, а потом вдруг говорит:

– Галюнь! А может… ну ее, Москву эту? Давай, может, домой? У нас же кафе прямо рядом с домом. Сдалась тебе эта Москва? Пусть Серёга ее один покоряет. Мы с папой тебя ждем. Давай, а? Все равно не поступаешь…

– Мама!

– Да ничего, ничего, – поспешно добавляет она, – это не я, это папа переживает.

«Как же, папа!» – подумала я.

– Ладно, мамуль, спасибо, что выслушала… Пора мне работать.

До самого вечера я очень переживала за испорченный раф. Но приступов слезных больше не было, и на том спасибо.

Вечером, когда я подходила к подъезду, меня охватило привычное напряжение. Прежде всего – осмотреться. Никто не идет сзади. Никого у входа. Лучше, если бы за мной брела какая-нибудь пухлая тетка с громкоголосой псиной, но на нет и суда нет. Обойдемся.

Я набрала несколько цифр кода, дернула на себя тяжелую дверь и замерла: в подъезде, в предбаннике у почтовых ящиков, судя по звукам, кто-то возился. Я не двигалась, прислушиваясь. Гремит ли этот человек ключами, собираясь открыть почтовый ящик? Спускается ли вниз? Или, наоборот, собирается уехать на лифте?

Но таинственный кто-то не планировал ни выходить на улицу, ни уезжать, ни подавать признаки того, что он является жильцом дома и имеет полное право находиться в подъезде. У меня застучало сначала в сердце, потом в ушах, и я не выдержала. Отпустила дверь и отступила.

Достала телефон и в отчаянии уставилась на экран. В таких ситуациях я всегда звонила Серёне. Как бы он ни был занят, он всегда говорил со мной, пока я входила в подъезд, поднималась к себе, искала ключ в сумке и открывала дверь квартиры. В общем, все то время, когда я боялась.

А сейчас?

Я отступила на пару шагов назад. Огляделась: может, хоть какая-то мамашка ведет детей с прогулки? Никого – ни справа, от автобусной остановки, ни слева – с детской площадки. Я задрала голову, сама не знаю зачем (не Карлсона же с неба я ждала), и вздрогнула: в окне на третьем этаже мелькнуло бледное лицо. Мелькнуло и пропало, но я сказала негромко:

– О! – И нажала на телефоне кнопку повторного вызова. – Ну и в чем дело? – спросила я, когда услышала робкое «алло». – Что за фокусы?

– Извините, – сдавленно проговорила Лиля, – простите. Просто… Не знаю.

Повисла пауза. Я успела подойти к подъезду и нажать на кнопки. Но надо было продолжать разговор: самое страшное-то было у меня впереди.

– Лиль, слушай, честно скажу… Не знаю, как тебе помочь.

– А вы хотите? – спросила она.

– Ну ты и чучело! А кто тебя утром от «медведя» спас?

– От какого?

– От настоящего, балда! – возмутилась я, а у самой сердце ёкнуло: вдруг это он в подъезде возится? Потом выдохнула и продолжила: – Короче. Что ты хочешь?

Я поднялась по ступенькам и глубоко вдохнула, готовясь шагнуть в предбанник перед лифтом.

– Вы сказали, что можно купить лифчик…

Я зажмурилась, прижимая трубку к уху.

– А вы… вы ведь знаете, где они продаются? И, если знаете, вы со мной можете туда сходить?