Фокусы - [61]

— Векшин! Товарищ Вл. Векшин! — неожиданно для себя громко и с отчаянием выкрикнула Катерина Саввишна и, не услышав за шумом дождя своего голоса, побежала к машине.

Векшин распрямился и хмуро смотрел на нее из-под своей крыши. Она бежала, по щиколотки оступаясь в лужи, размахивая сумкой над головой. Но вдруг, увидев так близко от себя однажды виденное, но почему-то такое знакомое, даже родное ей во всех чертах лицо, глядящее на нее сердито, она перестала бежать, пошла медленно и остановилась. Она стояла молча и не отрываясь глядела ему в лицо. Дождь лил, и оттого, что в глаза ей попадала вода, лицо Векшина перекашивалось перед ней, дрожало словно в тумане, и было похоже, будто она смотрит на него по-прежнему из своего оконца, а вся ее поездка в Москву ей только снится, и от этих мыслей ей опять стало легко, спокойно: раз так — можно не двигаться, поговорить, не думать о том, как поступить. Но вдруг она очнулась, вспомнила, что Векшин, который на нее смотрит, — живой, настоящий, что она сама, бог знает зачем, бегала за ним и теперь уже окликнула его, и окончательно потерялась.

— Да сядемте хоть в машину! — выкрикнул вдруг Векшин, сердито морщась.

В машине было светло, тепло и очень сухо. Дождь часто и жестко ударял в стекла, и в крышу будто кто-то сыпал крупу, и от этого в машине становилось еще суше, теплее и светлее. Катерина Саввишна достала платок, вытерла лицо и шею.

С промокших ее волос в разные стороны сбегали ручьи. Ручьи стекали ей за шиворот, ползли по горячей спине, по ногам, и, наверное, под ней, на красивом ковре машины, стояла большая лужа. Бумага, в которой был завернут зеленый предмет, превратилась в лохмотья, и сквозь лохмотья было видно какое-то зеленое многорукое существо. Крупы на крышу сыпали меньше, красивые сиреневые сумерки стали впереди между домами; людей на улицах стало больше, один за другими вспыхивали разноцветные рекламы и фонари; по серебряному пузырящемуся асфальту катились, рассыпаясь и съезжаясь, красные угольки подфарников, в мокром асфальте дрожал опрокинутый город.

— Не могу припомнить, ваше лицо как будто мне знакомо, — сказал Векшин. Он включил мотор, машина дрожала. Векшин смотрел на дорогу. — Тропический дождь. Последний раз я видел такой в Калькутте. Вы бывали в Калькутте? Куда подвезти вас?

— Не беспокойтесь, ради бога, не беспокойтесь, — пробормотала Катерина Саввишна, краснея при мысли, что может чем-нибудь затруднить Векшина. — Мне, собственно, здесь. Я здесь живу. — Она торопливо и неопределенно махнула рукой в сторону высокого неосвещенного здания.

— Живете? — переспросил Векшин. — Вот в этом доме?

— Живу… вернее, не я, — краснея заговорила она, — моя подруга.

Векшин посмотрел на нее и пожал плечами.

— Театр закрыт на ремонт, — сказал он, — банк, как правило, охраняется. — Он перегнулся через колени Катерины Саввишны и щелкнул ручкой.

Прежде чем шагнуть, Катерина Саввишна вспомнила о зеленом предмете, что лежал у нее на коленях. Нужно было отдать его сейчас Векшину — ведь ей-то он совсем не нужен, но теперь он мог бог знает что подумать о женщине, бегущей за ним под дождем с подарком. С другой стороны — Векшин уже, вероятно, видел этот предмет у нее в руках, и не подарить его сейчас было просто неприлично. В растерянности Катерина Саввишна подняла с колен злополучный предмет, который, как теперь выходило, нельзя было ни взять, ни оставить, шагнула из машины… но тут же вскрикнула и быстро втянула ногу в машину — нога ее по колено ушла в холодный быстрый мутный поток, бегущий у тротуара.

— Что ж, — сказал Векшин сердито, — придется поехать обсохнуть, весь город — сплошная лужа.

В большом вестибюле, куда они вошли, было очень светло, тепло, тихо и безлюдно. По стенам в золотых канделябрах бесшумно и ровно горели электрические свечи. Большие зеркала много раз повторили красиво одетого, прямо и вольно идущего Векшина и ее, в примятом синем промокшем платье, с облепившими лицо мокрыми волосами, с незнакомой мелкой подпрыгивающей воробьиной походкой и с каким-то смытым, полинявшим лицом. В большой и нарядной дамской комнате Катерина Саввишна немного обогрелась и обсушилась, причесалась и глянула на себя из зеркала веселее. В зале для посетителей было полутемно, жарко и дымно, на столах горели лампы под большими цветными абажурами, и вся эта полутьма шепталась и напоминала темный цыганский шуршащий платок. Они шли по проходу между столами и часто останавливались, потому что к Векшину из темноты подходили люди. Они ударяли его по плечу, целовали его или долго трясли и целовали руку Катерине Саввишне. «Забыл, старина? Как жив, старина? А Владыкин-то погорел», — говорили одни, и тут же на их месте из полутьмы появлялись другие; они хлопали Векшина по плечу или целовали его и целовали руку у Катерины Саввишны. «Забыл, старина, как жив, старина, а Владыкин-то погорел», — и тут же на их месте появлялись другие: «Забыл, старина…» И Катерина Саввишна жалась к стене, стараясь как можно скорее высвободить из рук незнакомых нарядных мужчин свою красную, шершавую от частых стирок руку, и ей казалось, что отовсюду из этой разноцветной тьмы смотрят на нее блестящие любопытные глаза, что кто-то шепчется в темноте о ней и тихо хихикает над ее прической, которую теперь не носят, над ее прилипшим сзади платьем, над неновыми, немодными туфлями, в которых при каждом движении чавкала, как в болоте, вода, и в темноте пожимают плечами. Вместе с тем чувствовалось, что, хотя все эти церемонии, поклоны порядком надоели Векшину, все же он здесь как рыба в воде, и даже то, что где-то как-то погорел какой-то Владыкин, было заметно, ему приятно, и все это отдаляло Катерину Саввишну от него и от всех и делало ее, как недавно на площади, никому не нужной, посторонней.