Фокусы - [58]

Сразу после смерти мамы, когда Эмма Карловна устроила Катерину Саввишну приемщицей к себе в фотоателье и помогла ей перейти в вечернюю школу («Для фаш отец, Кетхен. Это пыл фысокий шелофек. Можете ко мне иметь феру»), как будто она так и не узнала, как перед отъездом на фронт, после того как ее отец, Карл Оттович, был убит на улице, ее отец Савва Никитич выбросил все вещи из фотоателье, где теперь, вернее — тогда, Эмма Карловна стала директором, на улицу. Катерина Саввишна каждый вечер, возвращаясь из школы, сворачивала к маленькому кинотеатру «Прогресс». Едва в зале гас свет, и в темноте возникала музыка, и маленький экран начинал медленно рассветать, как все тяжелое, смутное — кроткий ужас в глазах мамы за несколько недель до смерти, то как тихо лежала она в гробу на морозе в одной простыне и позолоченных сережках, как медленно исчезал под землей рыжий закрытый ящик, в котором покорно лежала чужая ей почему-то мама, вещи, пережившие ее и теперь нагло орущие о ее смерти, мысли о будущем, просторные, словно без крыши, мысли об отце, — все отступало наконец прочь от нее, и чужая выдуманная жизнь засасывала ее на два часа, и на душе у нее становилось чисто, сухо, ясно, как в детстве. Ни дождь, ни снег, проникавшие в темноту прохудившегося довоенного строения, ни похабные выкрики подвыпивших подростков не могли нарушить ее счастливых видений. После конца сеанса она еще долго бродила улицами и переулками К…, вглядывалась в самые обыкновенные вещи — в покосившиеся калитки, дощатые заборы, облупленные стены домов, в обыденные лица людей, — во все то серенькое, будничное, неказистое, что на освещенном, плохо натянутом, заштопанном экране имело почему-то другой, особенный, торжественный смысл. Когда она поступила в институт, вышла замуж и погрузилась в студенческие и домашние заботы, она, пробегая по домашним делам мимо кинотеатра «Прогресс», всегда с тоскою вспоминала о своем чудесном бесплотном заэкранном мире. Однажды, уже после того как родились девочки, она, не спросясь мужа, купила у соседки подержанный телевизор старой марки и поставила у себя на кухне. Первое время она заглядывала в светящееся окошко телевизора лишь мельком, урывками от домашних дел. Потом светлое оконце все сильнее приманивало ее, и она вечерами, уложив девочек спать и с удовольствием отпустив мужа к приятелям поиграть в карты, запиралась на своей кухоньке и бежала к ручке волшебного ящика. Раздавался сухой щелчок, в темном оконце проносились голубые искры, в оконце рассветало, кухонька озарялась голубым светом, и стены кухоньки раздвигались — к Катерине Саввишне жаловал на кухоньку в гости большой мир. Отложив на завтра хлопоты по хозяйству, она садилась перед сияющим оконцем и, подперев рукой щеку, с жадным равным любопытством глядела на все — на тайнопись математических формул, на лица музыкантов, играющих в оркестре, на кукольного волка, на процесс изготовления шарикоподшипников. Так, верно, бабушка ее в девичестве из высокого окна с резными наличниками глазела на К-скую площадь, подсчитывая кур и карауля новое ненадоевшее лицо.

Но вот красивая женщина с красивой улыбкой желала товарищам спокойной ночи, за оконцем смеркалось, в сумерках рассыпались голубые искры, потом гасли, в оконце становилось темно, стены кухоньки сдвигались, и там становилось темнее и теснее, чем прежде. Потом она стала покупать телевизионную программу и смотрела только художественные кинофильмы. Муж, которого отчего-то беспокоили все увлечения Катерины Саввишны, назвал это хорошим симптомом. Постепенно и художественные кинофильмы она стала подразделять на те, которые ей нравились, и те, которые досматривала до конца с досадою. Тех, на которые она смотрела с досадою, отчего-то становилось все больше и больше — она стала подмечать любую неестественность в игре актеров, всякую неправду в сюжете кинокартины: вот горюет об ушедшем муже женщина, и тщательно причесанная актриса смотрит из-под полуприкрытых век так, чтобы были видны ее длинные наклеенные ресницы. Вот актер бегает глазами по экрану так, чтобы всем было заметно, что он думает о чем-то серьезном, вот, умирая, вскрикнул кто-то без боли и страха, вот актер говорит очень длинно и скучно, и в оконце все слушают его с усердным вниманием, но отчего-то заметно, что он и там всем надоел. Вот два часа в оконце актер пялит на актрису глаза, и в оконце только и говорят о том, как он ее любит, но почему-то не верится в его любовь, да и сама актриса ему, по-видимому, не верит и притворно смеется в конце фильма на своей счастливой свадьбе. «Что было, то прошло, и никто не знает, как это было», — думала Катерина Саввишна, когда смотрела исторические фильмы. Люди же теперешние, те, которых могла встречать Катерина Саввишна на улицах, в магазинах, в учреждениях бытового обслуживания, в фотоателье, появлялись в оконце слишком парадными, ненастоящими и слишком были похожи на тех, которым кричала Эмма Карловна: «Припудрите носик, так, сядьте клубше, каловку набок, карашо, снимаю, готов», — и оттого были непонятными и скучными. К тому же как-то не верилось в правильную скучную жизнь этих слишком нарядных, слишком красивых людей. Если же вдруг появлялся в оконце некрасивый, неправильный человек, то от него так и разило всем дурным, и все другие люди на экране на него ополчались, и, как в девочкиных книжках, было сразу понятно, чем с ним все окончится.