Фокусы - [47]

— Откуда ты знаешь, какие они? — Она говорила ему в плечо. — К тому же откуда знать, что нам дадут отдельную комнату? В гостях там недостатка нет.

— Откуда ты знаешь?

Та улица была освещена солнцем и безлюдна.

— Откуда ты знаешь?

Он обнял ее. Она посмотрела на него огромными блестящими глазами, вырвалась и побежала вперед по улице. Он побежал за нею. Он подумал: если ей нравится понимать идиомы буквально — бегать за нею ему нетрудно. Даже приятно. Как, наверное, собаке за хозяином. Во всяком случае, той сверхнаглядной иллюстрацией они тогда утверждали этот крошечный эталон. А может, как раз разрушали?

Она остановилась и махнула ему рукой. Такой жест мог значить только одно: иди в другую сторону. Глаза ее были сверхогромными, сверхчерными и сверхблестящими.

Он не подчинился ее приказу. Приказу хозяина своей собаке. Он хоть и перестал бежать, но все равно шел за нею. Она сейчас шла, но очень быстро, гораздо быстрее, чем он, чем мог себе позволить он, чтобы не быть замеченным и, следовательно, уличенным. И расстояние между ними, подумал он, растет по закавыке арифметической задачки для третьего класса. Из пункта А в пункт Б вышли два пешехода. Первый шел со скоростью четыре километра в час, второй… второй пешеход был очень красивым. У него, у второго пешехода, темные волосы до плеч завивались кольцами, и кольца волос в свете весеннего вечернего солнца вспыхивали медью то здесь, то там. У него, у второго пешехода, ноги были худенькими и стройными, а талия странно полной, и из-под полы пальто виднелся острый конец серого старушечьего платка. А без одежды второй пешеход — худенький и красивее, чем в любом расшикарном платье. Это первый пешеход почувствовал тогда, на диване, перед тем когда в комнату вошла мама, на другое не осталось времени, а вот это почувствовал пальцами и ладонями. Вот и доказывай, что пальцами нельзя видеть.

Она не оборачивалась.

Он подумал: «Лучше всего незаметно проводить ее до дома. Не надо ее так часто тревожить. Нервы у нее стали ни к черту».

Мама была бы довольна, если бы знала, что занудная дяди Сережина латынь все-таки ему пригодилась. Nervi — две с половиной тысячи лет. Что же для него объяснилось?

Сколько, однако, заготовили этих эталонов. На все случаи. И про запас. В ней словно было что-то не названное две с половиной тысячи лет назад, на латыни. Или он был так влюблен, что даже теперь, много позже, не может и предположить ее обыкновенной, самой простой? Скорее всего. Или придется копаться, искать, называть, сверять эталоны и, может быть, менять или выбрасывать. Вообще-то, как бы старательно ни хранить их под землей, на вершинах гор, на дне морей, в безвоздушном пространстве под стеклянными колпаками, со временем все эталоны выходят из строя. Теоретически. На практике же проверить их великое множество не хватит, вероятно, всей жизни. И уж во всяком случае, ни на что другое не останется времени. А если это и есть жизнь? Надо бы это додумать. Или не брать в голову.

Он неотступно шел за нею. Шел так, чтобы быть все время от нее скрытым. Он думал тогда: «Сегодня пришлось смотаться уже с двух лекций — знала бы мама! — чтобы побыть с ней вдвоем, хотя бы на улице, три часа за всю неделю. Веселенькая получилась прогулочка. Вернусь домой — поговорю с матерью. Хватит с нее автомобильных катастроф и прочих невероятных историй. В конце концов, я взрослый — реальность ни увеличенная, ни уменьшенная. Факт жизни. С этим надо считаться. Все равно ведь придется с этим считаться. А пока прекратить и эти прогулочки. Все равно и здесь воняет мышеловкой. Перестали же ходить в кино. Итого: рукопожатия при встрече в институте — раз. Разговоры по телефону до двадцати четырех часов. Разговоры — шепотом: с ее конца провода — телефон общественный, с моего — врач прописал маме режим. Два. Что бы еще? Да. На несущественных лекциях можно начать переписку. Если подумать, совсем не так уж плохо для людей, у которых все впереди».

Он не заметил, когда выпустил ее из виду. Он подумал: «Скорее всего, она свернула за угол впереди. По той улице тоже можно пройти к ее дому. Немного дольше, зато меньше машин и людей».

Он все еще шел, не учащая шагов, по тому предположенному им пути, по которому и она должна была сейчас идти к своему дому, когда заметил в конце улицы, на которую только что завернул, смешную картинку.

Румяный, видным на всю улицу румянцем, черноволосый мужчина в белом свитере стоит на проезжей части улицы, у самого края тротуара, позади двухцветной бело-голубой машины марки «Волга», и говорит что-то стоящей, даже как-то нависшей над ним, румяным, странно полной темноволосой девушке без шапки.

Румяный, наверное, был и от рождения-то невысок, а сейчас, оттого, что стоит на мостовой, оттого, что девушка стоит на тротуаре и смотрит на него сверху вниз, и особенно оттого, что это просто чудо как хорошо у нее получается, румяный выглядит невероятно смешным, словно свалился сюда из той, другой, эмоциональной, идеально упрощенной реальности.

Он все еще стоит на месте, разглядывая этих людей со своего конца улицы, томясь смутным желанием за всеми этими бьющими в глаза подробностями увидеть и осознать то, что же на самом деле пригвоздило его к месту, когда вспомнил: он уже видел однажды эту машину и этого румяного. Недавно, то есть уже при ней, в одном из тех домов, с любезной и недокучливой хозяйкой и с самой разной публикой, куда он иногда заходит запросто поздно вечером с бутылкой вина. Там, в креслах и за столом, румяный даже выглядел очень высоким и очень красивым. Он вспомнил: румяный тогда даже назвался ему, что в этих домах вовсе не обязательно, — Фима или Фомин, кажется. Кажется, он даже говорил тогда, что он директор какого-то магазина или недавно отозван с дипломатической службы — что-то в этом роде, — об этом-то его уж и вовсе никто не спрашивал. Когда рано утром он выходил запросто, ни с кем не простившись, из того дома — возле подъезда стояла вот эта бело-голубая машина. Или точь-в-точь такая же. Разглядывая сейчас этого румяного, он вспомнил, что, наткнувшись тогда утром на эту машину перед подъездом, он подумал: хорошо, что она ездит домой всегда в трамваях.