Он взглянул на меня с теплотой, но я понял, что объяснений от него не услышу. Потом он отправился в дом и запер за собой дверь.
Больше сумасшедший граф ни с кем словом не обмолвился. Он лежал на кровати, сжимая в руке тот корень, что я когда-то подобрал в лесу. Так он и умер, не выпуская его. Пока он был еще жив, мы носили ему еду, а на похороны пришла вся деревня. За что они чтили его, я не знаю.
«Не забывай, что ты работаешь с материалом — с камнем ли, с бронзой ли, с глиной… Помни об этом, Геллерт!»
Офицер полиции с блокнотом в руке сидел за столом, пронизывая нас взглядом. В центре восседал Бодвари, по сторонам — секретарь парторганизации и какой-то незнакомец в штатском. Мне было страшно. Я знал, что ни в чем не виновен, и все-таки трусил.
Геллерт в обычной своей неуклюжей позе стоял чуть позади меня, как бы подчеркивая, что ничего общего у нас больше нет.
— В последний раз я там был месяц назад, — сказал я, — а с тех пор ни разу.
— Вижо говорил с вами о своих зарубежных связях?
— Нет, — поспешно ответил я, — не говорил. Я дай бог, чтобы дважды виделся с ним за все это время.
Бодвари перевел взгляд на Геллерта.
— Да, со мной говорил, — сказал он. — Письма тоже показывал. Он переписывался с каким-то французским художником и с приятелем из Америки. Они познакомились, когда были вместе в Париже.
— Где теперь эти письма?
— Не знаю.
— Помните их содержание?
— Да. Тех, которые дядя Иштван зачитывал мне, помню. Стало тихо.
— Продолжайте, — елейным тоном сказал полицейский, постукивая по блокноту карандашом.
— Они писали о выставках, о картинах. О политике — никогда.
— Вам, похоже, и этого было достаточно, — вставил Бодвари и скорчил такую гримасу, будто вот-вот плюнет. Потом посмотрел на наши скульптуры.
— Это ваших рук дело? — Штатский, которого я не знал, кивнул в направлении статуй.
— Да.
— Стало быть, вам известно, что все это мерзость.
— Не мерзость, — возразил Геллерт. — Возможно, мы допускали много ошибок, но…
— Ошибок!.. Они называют это ошибками, — снова вмешался Бодвари.
— Да, возможно, мы допускали много ошибок, товарищ профессор, но ведь у человека должно быть право и ошибаться…
— Молчать! — оборвал его штатский. — Ваше мнение здесь не спрашивали.
В коридоре нас дожидалась Эржи. Увидев Геллерта, она опустила глаза. Он не глядя коротко кивнул ей и ушел. Шаги его гулко звучали под сводами коридора.
Только когда он свернул и исчез из виду, Эржи взяла меня за руку.
— Благодарю вас, барчук, — сказала мать Геллерта после того, как я взгромоздил ее чемодан на багажную полку.
— Что вы! — пробормотал я. — Теперь нет ни барчуков, ни всяких прочих господ.
Я стоял, переминаясь с ноги на ногу и думая лишь о том, как бы поскорее с ней распрощаться. Мать у Геллерта была не слишком-то разговорчивая, за всю дорогу до самого Восточного вокзала не проронила ни слова.
— Как это нет! Уж вы-то станете господами… И Геллерт тоже. Я всегда это знала.
Она достала измятую и пожелтевшую фотокарточку.
— Вот он какой был. Не узнать, правда?
Со снимка обиженно смотрел щупленький мальчуган.
— Ему здесь пять лет. Однажды он провинился, в чем именно, уж и не помню. Нацепила я ему котомку за плечи да и прогнала прочь. Такой плохой сын, говорю, мне не нужен. Посмотрел он на меня — в глазах ну ни капельки страха не было и ни слезинки, — повернулся и ушел. Лишь на другой день жандармы нашли его километрах в пятнадцати от деревни. Котомку он бережно нес с собой, а ведь я в нее просто тряпья напихала.
— Ну, я пошел… Поезд уже вот-вот тронется…
— Спасибо, сыночек, спасибо… Позднее, когда он вырос, я его много раз спрашивала, куда он тогда идти-то хотел. А он улыбался только… Ну, прощайте, сынок, господь с вами!
На доске объявлений перед учебной частью разом появилось сразу две «молнии». Первая извещала, что за дисциплинарный проступок мы с Геллертом Бано исключены из Союза трудящейся молодежи, а Геллерт — «по подозрению в причастности к антинародной деятельности» — еще и из художественного института. На другом листке значилось: «Первая премия завершившегося 4 апреля конкурса на лучшую скульптуру для сельскохозяйственного кооператива присуждена Золтану Инкеи за работу под названием «Скотница».
Перед доской мы стояли вдвоем с Инкеи.
— Тебе везет, — сказал он. — Тоже ведь могли выгнать.
Мне было ужасно стыдно.
— Ты должен выдержать это, — приговаривала она, гладя мне волосы. — Все пройдет, вот увидишь, главное — пережить. И когда-нибудь ты сам поймешь, что поступил правильно.
Она сидела на траве и говорила. Между кронами деревьев проглядывал кусочек неба. Что-то давило мне в спину — должно быть, я лег на комок земли. Я все меньше прислушивался к голосу Эржи, тупая боль в спине становилась сильнее, растекалась, охватывая понемногу все тело, мышцы сами собой напряглись, и пришлось встать.
— Конкурс опять объявили.
— Тебе надо участвовать! — сказала Эржи. — Закончи свою скульптуру. Они поймут, вот увидишь. Поймут, что сегодня необходимы как раз такие…
Я раздраженно дернул плечом:
— Что ты, на конкурс нужна другая.
К тому времени я уже целый месяц не занимался этой скульптурой. Идея ее родилась у меня давно, еще в мастерской Вижо. Той же ночью я набросал к ней эскизы и как одержимый работал до самого дня его ареста. Потом я надолго оставил ее и лишь позднее, вернувшись, стал ее понемногу доделывать. Об этой скульптуре я рассказал только Эржи; это было бы мое первое стоящее произведение. За что я ни принимался, скульптура сразу же возникала перед глазами, требуя, чтобы я завершил ее.
