Флорентийские маски - [19]

На столе в кабинете отца стоял компьютер. Антонио включил его и первым делом порылся в музыкальном архиве. Под звуки марша Мендельсона из музыки к «Сну в летнюю ночь» он не торопясь набрал адрес электронной почты Марка Харпера, прекрасно понимая, что немедленного ответа скорее всего не получит. Собравшись с мыслями, он быстро набросал несколько фраз:

Марк, дружище.

Я сейчас в Сересас, на отцовской вилле. По нашему делу у меня пока никаких новостей. Сегодня вечером займусь им вплотную, благо погода располагает – у нас тут нежарко, но, думаю, все же значительно теплее, чем и тебя. Если серьезно, то я собираюсь покопаться в отцовской фильмотеке. Ты ведь знаешь, что он собрал целую коллекцию старых фильмов, по которым можно изучать не только историю, но и мифологию мирового кино. Так, не уезжая из Мексики, я смогу оказаться, например, в Италии. Посмотрю фильмы по произведениям Габриэле д'Аннунцио и других известных людей театра. Как знать, может быть, именно они приведут меня в ту гавань, где высадился на берег наш деревянный человечек. Да, кстати, у меня до сих пор нет никаких известий от Федерико. Будешь созваниваться с ним – передавай привет. Надеюсь, скоро смогу поделиться с вами чем-нибудь интересным.

Антонио выключил компьютер и, не вставая с вращающегося кресла, повернулся лицом к боковой стене кабинета. Теперь перед ним была большая и очень хорошая фотография отца, сделанная еще в годы его молодости. Фотограф запечатлел актера именно в образе того самого персонажа, который и принес ему славу. Черные глаза с длинными ресницами смотрели на сына с такой живостью, что тому даже стало не по себе. Волосы были подкрашены желтоватой сепией вместе с общим фоном фотографии. Пышные усы нависали над крупными, но не вялыми, а энергичными губами, готовыми в любую секунду разразиться длинной тирадой, состоящей из наугад состыкованных между собой философских и естественно-научных терминов, – одним из коньков персонажа, прославившего отца Антонио, было пародирование так называемого высокого стиля и того языка, которым ученые мужи порой склонны маскировать отсутствие смысла в своих исследованиях и высказываниях. Не то маленький бродяга, не то испанский аристократ, обедневший и даже обнищавший, но сумевший вновь обрести былое богатство, – Антонио так и не мог сформулировать для себя, какой из образов отца ему более близок и понятен. В любом случае старый актер почему-то до конца своей кинематографической карьеры так и не расстался с рудиментами образа нищего и вечно голодного клоуна. При этом многомиллионные гонорары сделали отца Антонио действительно весьма состоятельным человеком, навсегда лишив единственного наследника права быть богачом, пришедшим к благосостоянию благодаря собственным талантам и усилиям.

Кинематограф появился в Мексике 6 августа 1896 года, когда президенту Порфирио Диасу и нескольким членам его кабинета было представлено это новейшее достижение цивилизации. Первый сеанс в стране организовали представители братьев Люмьер в Зеркальном зале дворца Чапультепек. Президент был известен своей галломанией и преклонением перед достижениями научно-технического прогресса. Таким образом, у новинки заведомо были неплохие шансы быть принятой благосклонно. Кроме того, агенты братьев Люмьер оказались людьми неглупыми и смогли представить президенту свою диковину как изобретение революционное – и в прямом, и в переносном смысле. Революционные настроения, царившие в мексиканском обществе в то время, отразились и в названии первого общедоступного кинозала. В те воинственные годы он был назван по цвету, присущему богу войны Марсу: «Красный Салон». Первые движущиеся фотографии ожили в подвале одной аптеки на улице Платерос. Заинтересованная публика заходила в зал и оказывалась на территории неизвестного. Короткий киносеанс был для первых зрителей чем-то вроде волшебного путешествия во времени и пространстве. Посланники Люмьеров действовали в Мексике, исходя из той же стратегии, которую они применяли во многих других странах: они находили подходы к высоким правительственным чиновникам, пользуясь при этом каналами французского посольства. Затем для высокопоставленных гостей организовывался частный сеанс, а потом в неформальном общении им подбрасывалась мысль, что столь необычное и на первый взгляд забавное изобретение может быть использовано как мощный пропагандистский и просветительский инструмент, незаменимый в воспитании будущих поколений.

Впрочем, мексиканская кинохроника (если таковая вообще существовала) не слишком интересовала Антонио в тот вечер. Какие бы то ни было известия о Пиноккио могли попасть в отцовскую фильмотеку только из Европы. Лишь там, в Старом Свете, кто-то мог заинтересоваться историей превращения бессмертной куклы в человека из плоти и крови. Знать бы, подумал Антонио, почему Коллоди никогда ни с кем не говорил о том, что стало с деревянной марионеткой, когда она превратилась в человека? Куда этот человек подевался, где он жил, чем занимался, женился ли, в конце концов… Эти и множество других вопросов кружились в голове Антонио. Он справедливо полагал, что если все это стало интересно ему, то почему кто-нибудь еще, пусть и на другом конце света, не мог задаться теми же вопросами? Если дело обстояло действительно так, то скорее всего этот любознательный и нестандартно мыслящий человек должен был принадлежать к миру театра, а быть может, и кино. Именно такой человек в первую очередь мог озаботиться судьбой вырезанного из полена актера и его внутренним драматическим конфликтом, основанным на сомнительной принадлежности к человеческому роду.