Флирт с дьяволом - [7]

— Какое счастье наконец встретить земляка! — не слушая его, говорил о своём Ерофеев. — Мне эти французы давно уже поперёк горла сидят. Хорошие манеры, видите ли! Уж нельзя ни чихнуть громко, ни сморкнуться, ни чёртова омара пепельницей по башке долбануть. У этой проклятой зверюги такой панцирь, что его и дрелью с алмазным сверлом не возьмёшь.

— Омара вскрывают специальными щипцами. Я тебя научу, — пообещал Большеухов.

— Всё равно ненавижу французов, — с пьяным упрямством заявил Харитон. — И зачем только я тогда прочитал "Трёх мушкетёров"?

— Ты лучше их пожалей, — посоветовал Пьер. — Дикая нация. В то время, как русские в средние века в баньках чуть ли не каждый день парились и избы свои в чистоте содержали, вся французская знать во вшах ходила. У них даже были специальные чесалки для спины, чтобы насекомые особенно не донимали, что-то вроде украшенной драгоценными камнями женской кисти на длинной рукоятке.

— Да неужели? — ужаснулся Ерофеев.

— Историю знать надо, — усмехнулся Большеухов. — Знаменитая Анна Австрийская в своей жизни мылась всего два раза — когда принимала первое причастие, и когда выходила замуж за Людовика ХIII, а в остальное время она только иногда протирала тело влажной тряпочкой, да духами обливалась. Нужду господа дворяне справляли прямо под лестницами Лувра, а помои французы выливали из окон прямо на улицы. Представляешь, какая тут вонь была?

— Да как же так? — оторопел Харитон. — Почему же теперь у них чисто, а у нас грязно?

— Диалектика, — пожал плечами Пьер. — Потому у них сейчас и чисто, что раньше грязно было. Поживши в грязи, они приучились чистоту ценить. А русскому народу бардака захотелось. Вот пролетарскую революцию и устроили. Теперь расхлёбывают, да, похоже, не скоро расхлебают.

— Да-а-а, — задумчиво протянул Ерофеев. — Странные существа люди. Да что мы всё шампанское, да шампанское! Пора чего-нибудь покрепче хлебнуть. Как насчёт коньячка?

Большеухов не возражал.

Услужливый официант, склонившись в поклоне, наполнил бокалы.

Оркестр негромко играл ностальгические блюзы. Беседа текла и текла своим чередом. За окнами занимался рассвет.

* * *

Под утро усталый и смертельно голодный Влад, протопавший по городу своей мечты не менее пятнадцати километров, добрёл до La Gare du Nord — Северного вокзала, и, плюхнувшись в кресло в зале ожидания, заснул, как убитый.

Проснулся он около полудня от того, что ему на лицо что-то брызнуло. Плохо соображающий спросонья Драчинский вытер лицо ладонью и, приоткрыв глаза, тупо уставился на руку. Рука была перепачкана кровью. Вида крови Влад не выносил.

Взвизгнув от ужаса, Драчинский вскочил и спрятал окровавленную руку за спину, с брезгливым отвращением вытирая её о штаны.

— Excusez-moi, je vous en prie! Je regrette beaucoup ce qui s´est passé,[5] — услышал он.

Влад обернулся на звук. Рядом с креслом, в котором он провёл ночь, сидела высокая высохшая монашка лет восьмидесяти. Монашка, пожав плечами, указала на щедро сдобренный кетчупом хот-дог, который она сжимала в руке, и смущённо улыбнулась.

Драчинский осторожно поднёс руку к лицу и понюхал её. Рука пахла томатным соусом. Так это была не кровь!

— Ничего! Всё в порядке! — сказал по-французски Влад.

Монашка ещё раз улыбнулась.

Дразнящий запах горячего хот-дога почти загипнотизировал голодного Влада. Драчинский, не мигая, уставился на надкушенную булочку с сосиской.

Видимо, монашке приходилось и раньше видеть подобные взгляды, потому что она, улыбнувшись, достала из большой пластиковой сумки ещё один завёрнутый в салфетку хот-дог и протянула его Владу.

— Господь не оставит голодного в беде, — сказала монашка.

— Очень на это надеюсь, — пробормотал хич-хайкер, и, поблагодарив щедрую старушку, направился к выходу.

Чуть-чуть не дойдя до двери, он остановился. Драчинский решил сначала доесть хот-дог, чтобы не думать о пище в тот торжественный момент, когда он впервые в жизни увидит Париж при дневном свете. Это был миг, которого он ждал много лет. Влад на мгновение прикрыл глаза, проигрывая в своём воображении образ "столицы Европы, моды и секса", единственного месте в мире, помимо Коктебеля, где, по мнению Волошина, можно было жить. Он представлял Париж огромным прекрасным городом с широкими проспектами и красивыми домами. Этот город был чист, зелен и светел, а по его улицам шагали счастливые беззаботные люди.

Драчинский распахнул дверь и вышел на улицу. Он расправил плечи и полной грудью вдохнул парижский воздух. Сделав несколько шагов, Влад упал, поскользнувшись на кучке свежих собачьих экскрементов.

* * *

Пьер Большеухов и родственники графини собрались в просторном кабинете Жюля Вернеля, нотариуса семьи Мотерси-де-Белей.

Пьер нервно постукивал пальцами по подлокотнику кресла. Хотя он был уверен, что за отсутствием близких родственников всё состояние графини достанется ему, он нервничал. С этой проклятой истеричной нимфоманкой ни в чём нельзя было быть уверенным.

Вернель медленно и торжественно достал из ящика стола большой коричневый конверт и распечатал его. Пьер и родственники графини затаили дыхание.

— Я, графиня Жозефина Мотерси-де-Белей, находясь в здравом рассудке и твёрдой памяти, — прочитал нотариус, — завещаю всё своё движимое и недвижимое имущество, в том числе акции и банковские вклады…