Флибустьеры - [116]

— Это бог справедливости, сеньор Симоун, — ответил священник, — бог, карающий нас за неверие, за пороки, за упадок чувства собственного достоинства, гражданских добродетелей… Мы потворствуем пороку, даже рукоплещем ему и так становимся его соучастниками! Да, есть высшая справедливость в том, чтобы и мы, и дети наши понесли за это кару… Это бог свободы, сеньор Симоун, ибо он научает нас любить ее, делая гнет несносно тяжким. Это бог милосердия и справедливости: наказуя, он совершенствует нас и награждает лишь тех, кто это заслужил трудами. Школа страданий закаляет дух, поле сражения укрепляет его. Я не хочу этим сказать, что мы должны завоевывать свободу мечом, — в наше время не меч решает судьбы народов. Нет, мы должны завоевать свободу тем, что станем достойны ее, разовьем свои ум, возродим в себе чувство достоинства, возлюбим истину, добро, справедливость столь горячо, что будем готовы умереть за них. А когда народ поднимается до этого, господь сам вкладывает оружие в его руки — и тогда рушатся идолы, низвергаются троны, будто карточные домики, тогда восходит сияющая заря свободы! Наше зло в нас самих, не будем же никого винить. Если б Испания видела в нас меньшую терпимость к тирании и большую готовность сражаться и погибнуть за свои права, она первая даровала бы нам свободу. Когда зачатый плод созрел во чреве, горе матери, пытающейся его задушить! А пока в филиппинском народе не пробудится самосознание, пока он не почувствует в себе достаточно сил, чтобы смело провозгласить свое право на свободную жизнь, пойти за него на любые жертвы, даже на смерть; пока соотечественники наши наедине корчатся от стыда, внимая упрекам негодующей совести, а на людях молчат или, хуже того, подпевают угнетателю; пока филиппинец замкнут в своем эгоизме и с льстивой улыбкой восхваляет самые подлые дела, взглядом вымаливая кусок добычи и себе, — какой смысл давать свободу? С Испанией или без Испании — люди останутся такими, как были, а может, станут еще хуже! К чему нам независимость, если сегодняшние рабы завтра станут тиранами. И несомненно, станут: кто покорствует тирании, тому она по сердцу! О сеньор Симоун, пока народ наш не подготовлен, пока он идет на борьбу, движимый обманом или принуждением, без ясного сознания своей цели, потерпят неудачу самые хитроумные замыслы, и это будет к лучшему. Зачем вручать жениху невесту, если он не любит ее, не готов за нее умереть?

Вдруг отец Флорентино почувствовал, что больной пожимает ему руку, и умолк, ожидая, что тот заговорит. Но он только ощутил еще два слабых пожатия, услышал вздох. Наступила тишина, нарушаемая лишь шумом прибоя; океан словно очнулся: заходили крупные волны, подгоняемые вечерним бризом; с глухим ревом разбивались они об отвесные скалы, оглашая воздух своей извечной песнью. Луна, избавившись от соперничества солнца, с тихим торжеством сияла в небесах, деревья в роще клонили верхушки друг к другу и, словно поверяя древние легенды, таинственно шелестели листвой.

Симоун все молчал. Тогда отец Флорентино тихо промолвил, как будто беседуя с самим собой:

— Где вы, юные, кто готов принести свои лучшие годы, свои мечты и сердечный пыл на алтарь отечества? Где вы, кому предстоит беззаветно пролить свою кровь, смыть весь этот позор, все эти преступления и злодейства? Чиста и непорочна должна быть жертва, дабы всесожжение было угодно богу!.. Где вы, юные, в ком воплотится жизненная сила, ушедшая из наших жил, пламя энтузиазма, угасшее в наших сердцах, в ком возродятся запятнанные нами идеалы?.. Мы ждем вас, о юные, ждем вашего прихода!

На глаза у него навернулись слезы, он высвободил свою руку из руки больного, поднялся и подошел к окну. Осторожный стук в дверь вывел священника из задумчивости. Это пришел слуга спросить, не надо ли зажечь свет.

Лампу зажгли, отец Флорентино взглянул на Симоуна: тот лежал неподвижно, с закрытыми глазами, рука, которой он пожимал руку священника, бессильно свисала с кровати. Старик на мгновение подумал, что Симоун спит, и прислушался — дыхания не было слышно. Тогда он прикоснулся к руке Симоуна, тот был мертв — рука уже холодела.

Отец Флорентино преклонил колени и начал молиться.

Когда он поднялся и подошел к постели, его поразило выражение глубокой скорби, застывшее на лице покойника; казалось, он уносил с собой в могилу тяжкое сознание бесцельно прожитой жизни. Отец Флорентино вздрогнул и пробормотал:

— Да смилуется господь над теми, кто толкнул тебя на ложный путь!

Пока собравшиеся по его зову слуги на коленях молились за упокой души усопшего и, с равнодушным любопытством глядя на постель, несчетно повторяли: «Requiem, requiem», — отец Флорентино достал из шкафа стальной сундучок с легендарными сокровищами Симоуна. После недолгого колебания он решительно вышел из дому и направился к скале, той самой, на которой любил сидеть Исагани.

Отец Флорентино взглянул вниз. Темные волны с громким рокотом ударялись о выступы скалы, в лунном сиянии пена и брызги сверкали, как искры огня, как пригоршни алмазов, подбрасываемых в воздух демоном морских пучин. Священник окинул взором окрестности. Вокруг не было ни души. Пустынный берег терялся вдали, сливаясь с небом в туманной мгле, пронизанной неверным светом луны. Из рощи доносился тихий шелест листьев. Напрягши свои еще крепкие руки, старик поднял вверх сундук и швырнул его в волны. Замелькали, тускло отсвечивая, стальные грани, фонтаном взметнулись брызги, раздался глухой всплеск, и воды сомкнулись, поглотив сокровища. Отец Флорентино минуту подождал, как бы надеясь, что пучина извергнет добычу обратно, но волны катились все так же равномерно, бег их не нарушился, как будто в океан бросили крохотный камешек.