Флэшмен на острие удара - [2]

Дело было в начале пятьдесят четвертого. Я тогда занимался домашними делами: шлялся по городу, вел привольную жизнь и прикидывал, как бы занырнуть еще поглубже, дабы тихонько понаслаждаться покоем в Англии, пока мои армейские коллеги мужественно встают под пули и ядра в России, радея о судьбе несчастных и беззащитных турок – насчет последнего пункта, кстати, совсем не уверен. Тут я исхожу из личного опыта, а он у меня ограничен стычкой с одной толстой константинопольской гурией[1], попытавшейся затащить меня в кровать ради денег и имевшей наглость вызвать полицию, когда я ей врезал. Впрочем, о турках я всегда был невысокого мнения. Так что, вернувшись в Англию и почуяв надвигающуюся военную грозу, старина Флэши меньше всего думал навязывать свои услуги в борьбе с русским тираном.

В жизни народного героя есть серьезное неудобство: тебе очень трудно скрыться из виду, когда горны начитают трубить сбор. Мне не приходилось защищать родину уже восемь лет, впрочем, остальным тоже, и когда газеты принялись бить в барабаны, а общественные деятели потребовали пустить иностранцам кровь – вот только своими руками они этого делать не собирались – то сразу вспомнили про славных воителей былого. Незаслуженно увенчавшие меня после афганских дел лавры еще недостаточно увяли, чтобы не бросаться в глаза, и мне было чертовски неловко слышать при встречах на улице: «Эге, это же старина Флэши, тот самый парень, что способен задать трепку царю Николаю! Возвращаешься в Одиннадцатый, дружище? Черт побери, мне даже жаль русских, когда на них обрушится герой Гандамака!» Будучи одной из кавалерийских знаменитостей недавнего прошлого, покрывшей себя славой на всем пути от Кабула до Хайбера, и единственным человеком, определившим верное направление атаки при Чилианвале (по ошибке, ясное дело), разве мог я ответить: «Нет, спасибо, в этот раз лучше дома посижу»? Ответить – и погубить свою репутацию? А репутация – это очень нужная вещь, если ты такой трус, как я, и хочешь жить без забот.

Так что я стал искать выход и нашел самый хитроумный из всех: опять пошел в армию. То бишь направил стопы в Конную гвардию, где мой дядюшка Биндли все еще просиживал штаны в ожидании пенсиона, и снова получил эполеты. Это не сложно, если знаешь нужных людей. Изюминка заключалась в том, что я не просил должности в кавалерийском полку или при штабе, или еще в каком-нибудь опасном месте, нет – меня привлекал Департамент вооружения. Для службы там я подходил лучше, чем большинство его членов, поскольку знал хотя бы, откуда у пушки ядро вылетает. Только дай мне окопаться там, в уютном офисе рядом с Конной гвардией, куда можно заглядывать через недельку-другую, и пусть воинственный Марс меня хоть обкличется.

А если кто скажет: «Как, наш Флэш, старый рубака, не едет в Турцию резаться с казаками?» – я с серьезным видом примусь разглагольствовать о важности управления и снабжения и о необходимости оставить при главном штабе нескольких нюхавших порох людей, – самых умных, разумеется, – которые знают, что нужно фронту. Учитывая мое умение напускать на себя бравый вид (хоть и совершенно безосновательно), никто и не усомнится в моей искренности.

Биндли, конечно, спросил, какого черта кавалерист может смыслить в боеприпасах, на что я возразил: важно не столько это, сколько мое родство по материнской линии с лордом Пэджетом, одним из Богоизбранных Пэджетов, занимающим место в выборном комитете по стрелковому оружию. Мне казалось, что ему ничего не стоит найти для заслуженного бойца, да еще и родственника вдобавок, местечко личного секретаря, гражданского адъютанта и главного осведомителя по совместительству.

– Заслуженный гусар Хаймаркета[2], – фыркает Биндли, происходивший из безродной, флэшменской ветви нашего семейства, и не выносивший упоминания о моих высокопоставленных родичах. – Конечно, ничего иного и не требуется.

– Индия и Афганистан не на Хаймаркете находятся, дядюшка, – говорю я, принимая умеренно-оскорбленный вид. – А что касается стрелкового оружия, то с чем только мне ни приходилось иметь дело: «Браун Бесс», игольчатая винтовка Дрейзе, «кольты», «ланкастеры», «брунсвики» и еще уйма всего.

То, что держа эти изделия в руках, я не испытывал ни малейшей радости, дяде знать вовсе не обязательно.

– Хм, – сухо протягивает он. – На редкость скромное стремление для того, кто некогда слыл красой и гордостью всех плунжеров[3]. Ну ладно, поскольку в Департаменте вреда от тебя будет не больше, чем от возвращения к разгульной жизни, которую ты вел в Одиннадцатом, – пока тебя оттуда не выпихнули, – я поговорю с его светлостью.

Я видел, что дядя озадачен. Он еще немного побурчал насчет падения нравов, но не стал допытываться до истинных моих побуждений. Прежде всего, война еще не началась, и в правительственных кругах ходили разговоры, что ее возможно еще избежать, но мне не хотелось оказаться застигнутым врасплох. Когда случается неурожай, рабочие бастуют, а сосунки сломя голову бросаются отращивать усы и бакенбарды, тогда держи ухо востро.[4] Страна бурлила от недовольства и разочарования, большей частью по причине того, что Англия уже лет сорок не знала настоящей войны, и только немногим из нас было известно, что это такое. Остальным застили глаза гнев и тупость: и все из-за того, что какие-то паписты и грязные турки переругались за право прибить звезду к воротам в Палестине. Заметьте, это меня ничуть не удивляет.