Флаг вам в руки! - [42]

Почетного гостя прокатили на лодочке обратно к Жмоттенхаузену. Закатили сельскую пирушку. Прапорщик поразился, насколько ему везет с застольями.

Поставили слабый эль, немного колбасок, вареных кур, сыра и хлеба. Первым взял слово староста:

– Друзья! Сегодня нас посетил отец героя. Вот он – простой мужик по имени Пауль… Знал ли он и его жена, когда ложились… – староста ойкнул, получив тычка от бдительной супруги. – Я говорю, знали ли они, когда растили Николаса, что вскоре он станет Николасом Могучим? Наверняка знали! Так выпьем же за то, чтобы отец нашел сына и обнял его!

Выпили. Закусили. Потребовали ответного тоста.

Прапорщик встал.

– Ну, я что хотел бы несколько очертить… В сущности, диспозиция вот какая. Эль – это не выпивка, а напиток. Он нужен не для того, чтобы выпивать, а для того, чтобы напиваться. Так выпьем несколько раз, чтобы напиться!

Возражений не последовало.

– А сынок-то в батю выпивоха, – прошипела жена старосте. – Если устроишь с папашей такую же долгую попойку, как с Николасом, выгоню из дома, старый бочонок!..

Заиграли музыканты, закружились в парах молодые селяне.

Прапорщик сожрал несколько копченых колбасок и остался доволен. Уперся локтем в столешницу, наблюдая за пляской да слушая вполуха трепотню мужиков.

– …Недоброе место этот Зачарованный лес. Вот давеча два парняги поседевшие шли мимо нашего села. Сказывают, видели в лесу саму костлявую гостью. Насилу, мол, ноги унесли. Еще ходят слухи, в округе воспряли ведьмы. Нагло себя ведут, бегают зачем-то утром и вечером, тяжести поднимают по много раз… Пророчат людям приход своего повелителя… Выйдет, дескать, из леса и воцарится… А кто ему сто поклонов не отдаст (или еще что-то такое не сделает, тут разные версии), тому гореть в геенне огненной…

– Ничего, с Николасом Могучим, защитником первейшим, нам сам дьявол не указ!..

«Ух, подлюка, как дело обставил, аж завидно!» – подумал Палваныч, допивая четвертую кружку эля.

Заголосили песни. И вдруг прапорщику выпало новое испытание.

– Кстати! – воскликнул после заунывной песни староста. – А ведь Николас Могучий изрядно удивил нас музицированием на лютне и пением! Его техника игры до сих пор занимает умы наших умельцев, а проникновенный голос бередит сердца девушек. Отец героя наверняка обладает бы хоть частью его талантов. Спойте, господин Пауль, просим!

– Просим! Просим! – подхватили крестьяне.

Эль уже слегка разогрел Палваныча. Вояка встал, откашлялся и сказал:

– Я не готов вот так сразу, тем более что все вы прибегаете здесь к говорению словами неизвестного буквенного состава. Мне с непривычки будет несподручно, особенно петь. И нот я не знаю. Тут уж, как говорится – не можешь играть, не мучай лютню. Значится, сейчас я доведу до вас песню методом а капеллы. А капелла – это типа без музыкального прикрытия. Не взыщите.

Откашлявшись, прапорщик запел. Запел по наитию, ожидая извлечь из себя первую строчку, а уж дальше будь что будет. Перед началом он колебался между двумя песнями – веселым маршем о Родине и грустным романсом об одиночестве. Таково было в последние дни настроение Палваныча: хоть плачь, хоть смейся. Душевное перепутье подвигло его на прелюбопытнейший марш-романс:

Широка страна моя родная,

Сквозь туман кремнистый путь блестит,

Я другой такой страны не знаю,

Где звезда с звездою говорит.

Выхожу один я на дорогу

С южных гор до северных морей.

Ночь темна. Пустыня внемлет Богу

Необъятной Родины моей.

В небесах торжественно и чудно,

Много в ней лесов, полей и рек…

Что же мне так больно и так трудно,

Где так вольно дышит человек?

От Москвы до самых до окраин

Спит земля в сиянье голубом,

Человек проходит как хозяин…

Жду ль чего? Жалею ли о ком?

Всюду жизнь – привольно и широко,

И не жаль мне прошлого ничуть:

Молодым везде у нас дорога,

Я ж хочу забыться и заснуть…

Жители Жмоттенхаузена не знали, что такое Москва, но им была знакома патриотическая тема. Растроганные донельзя, они подходили и жали руку гордо стоящему в геройской позе прапорщику. Он благодарно кивал, обнимал женщин, целовал детей, словом, парил на пике славы, – хоть в президенты баллотируйся.

А уж что исхитрились шепнуть ему две-три вдовы бальзаковского возраста, и вовсе не нужно пересказывать.

Снова закружились пляшущие пары, полился эль и зазвучали незатейливые песенки. После пятой кружки Палваныч захотел физиологического одиночества. Покинул объятую весельем главную площадь, да так и решил не возвращаться.

Пошел на речной берег, сел, любуясь ночной водой и звездным небом. Думалось о доме. Десяток лет назад прапорщик Дубовых справил крепкий дом. Бывшая гражданка Дубовых, буфетчица, не дотерпела вшивых полтора года…

«А ведь жили бы, как эти вот карикатурщики из Жмоттенхаузена, – вздохнул Палваныч. – Может, дети бы… или там корова с курами… Сидел бы ночью, смотрел на природно-климатическую зону, видимую невооруженным взглядом… Стрекот бы слушал кузнечико-прессовый… Шаги вот тихие…»

Прапорщик обернулся. Рядом зашуршало платье. Эльза, зябко кутаясь в бабкин платок, села рядом.

– Вы же не папа ему… – сказала она.

– Ну, девушка, как тебе изложить-то? Вроде бы и нет, но я ему все равно что отец родной.