Фирменные люди - [3]

Шагая с ним рядом, я его только спросила:

– Что ты будешь теперь делать?

Он ответил:

– Уеду в Сибирь, на Урал. Куда глаза глядят... Страна большая...

Важные слова, которые я ждала с замиранием сердца, он заменил тяжелым вздохом.

На этом мы и расстались.

* * *

И только вернувшись домой, я отчетливо поняла, что мы расстались навсегда. Пытаясь разобраться в том, что же все-таки произошло, я смогла признаться самой себе, что при всей моей горячей любви и привязанности к Черкасову мы вряд ли были бы счастливы вместе. Я очень хотела бы быть рядом с ним, любить его и разделять, что называется, тревоги и радости. Но ход событий показал, что мы с ним тянем не на Ромео и Джульетту, а разве что на подопытных Шопенгауэра в его «Метафизике половой любви». А если сравнить наши взгляды на жизнь, то они и не могли быть комплиментарны.

Меня это радовало и огорчало. Черкасов верил в научную фантастику и в то, что молодежный экстрим и опасные путешествия могут его изменить. Он, подобно бамовцу, должен был покорить Сибирь. Этим он был похож на экзистенциалиста, открывающегося через борьбу.

А мне всегда нравился хулиган Диоген. Он был беспечен, как хиппи. В бойкий базарный день, пробираясь сквозь суетную толпу на торговой площади, философ размахивал ярким фонарем и что есть силы кричал: «Ищу человека!»

Правда, Диоген и его киники категорически отвергали в своей философии все социальные институты, в том числе и искусство. Но их последователи, стоики, пошли немного дальше, возвысив человека от собаки до мудрого созерцателя. Я думаю, что по состоянию души я тоже стоик.

Странно все-таки, неужели такой образованный молодой человек, как Черкасов, и вправду думал, что его «страна большая»? Сумел ли он тогда убежать от самого себя?

Я сказала себе: «Может, и слава богу, что я никогда не услышу и не увижу, как Черкасов наигрывает романсы в отблесках пламени костра», – и успокоилась.

Глава 3

Я родилась в Ярнеме. Наш первый временный дом, который родители получили сразу, приехав после распределения, стоял на высоком берегу Онеги. Нужно было только перейти дорогу и спуститься по крутому склону вниз. Кто-то заботливо смастерил на нем ступеньки из коротких досок и даже приделал перила. Я обожала эту лестницу. Летом под сенью деревьев на ней было прохладно и приятно пахло хвоей. Мне казалось, что это самая высокая и самая длинная во всем мире лестница. Я медленно спускалась, останавливаясь на каждой ступенечке, и вглядывалась в голубую даль, куда иногда приземлялись серебристые «кукурузники».

Мой высоченный папа сажал меня на плечи, я, с замирающим от восторга сердцем, вцеплялась ручками в его подбородок, и мы спускались на берег. Он набирал воду из реки, вешал коромысло с двумя ведрами себе на плечи и всю эту ношу тащил наверх. Едва переступив порог, я требую, чтобы меня отнесли обратно. Обратно! Мой папа со мной никогда не спорит. Мы снова спускаемся по поскрипывающим ступенькам, идем по берегу, с вытянутыми на песок лодками-моторками, и ищем свою лодку.

Папа подхватывает меня, сажает в покачнувшуюся на воде лодку, заводит мотор, и мы плывем в Городок. Я не знаю, что это такое – Городок, меня больше привлекают брызги, которые оседают на моем лице мелкими приятными капельками. Но вот за поворотом появляется утес, а на нем белокаменная церковь. Она приближается все ближе, ближе, и от нее нельзя оторвать глаз. Она подобна волшебному чуду в этом забытом богом уголке.

Второй наш дом находился дальше от реки, рядом с маминой больницей. В доме были большие комнаты, огромный двор и огород, полный клубники. Мне исполнилось уже два с половиной года, и мама отправляла меня одну за молоком. Мне казалось, что это чрезвычайно важное задание, потому что идти нужно было далеко – три дома вниз по улице. Мама привинчивала к литровой банке специальную алюминиевую ручку, так ее было легче нести.

Однажды, когда я шла обратно, меня укусила черная собака, но я никому об этом не сказала. Я боялась, что мама меня больше не отпустит со двора и я не смогу ходить за молоком как взрослая.

Сейчас мне иногда кажется, если бы я осталась там жить, в этой таежной глуши, у меня все было бы нормально, по крайней мере для той системы координат. У меня был бы свой дом, семья, какая-нибудь обыкновенная, не очень обременительная работа. Все как у людей.

Наша соседка Аля Рябова, уже немолодая женщина, жила одна. Я не могла выговорить «Аля» и звала ее «баба Рябова». Когда мама уходила на дежурство, а папа уезжал в командировку, она иногда оставалась со мной и моим братом.

У нее на кухне стояла большая пятилитровая кастрюля с компотом, благодаря которой, может быть, я и не очень скучала по родителям. Компот, конечно, был обычным, но я любила сухофрукты, и баба Рябова разрешала мне вылавливать из кастрюли все, что я захочу. Она давала мне специальный деревянный пестик, сделанный из еловой палочки с отпиленными веточками. Он был похож на перевернутый зонтик, в котором хорошо застревали фрукты, и маленькие и покрупнее. Ложка для этого дела не годилась, так как кастрюля была глубокая и я за–просто могла нырнуть в нее с головой. Когда компота много, он непрозрачен, и ты никогда не знаешь, что тебе попадется в следующий раз.