Финский дом - [6]

– Алексей, а ты ведь тоже в Москве бывал, – сказала вдруг жена среднего брата, – понравилась тебе столица?

Алёшенька, словно из пруда, вынырнул из своих воспоминаний, улыбнулся:

– Как же Москва может не понравиться… Понравилась. Я где только там не был… Там недалеко от Казанского, ну, если из главного входа налево и потом по переулку, отличная закусочная есть… – Алёшенька, уже начиная говорить, понял, что не то говорит, да остановиться уж не мог. – Сосиски там… дешевые… а вкусные…

Гости стушевались, но заулыбались, старший брат загремел бутылкой, разливая по рюмкам. А братьёвы жёны переглянулись иронично – «Алёшенька», мол…

Пели песни, вспоминали родную деревню, ставили детишек по очереди на табурет – читать стихи, Алёшенька играл на гармошке. Разошлись, как всегда, за полночь, когда соседи стали деликатно постукивать по батарее.

Ночью Алёшеньке приснился товарищ Сталин. Он поднялся из гроба, подошел к оробевшему Алёшеньке, положил ему на плечо тяжелую руку и, обращаясь к пришедшим проводить его в последний путь соратникам, сказал:

– Вот на таких простых солдатах держалась и держаться будет наша советская Русь!

И все бурно захлопали…

Алёшенька проснулся с совершенно пересохшим горлом, он поднялся, на цыпочках прошел на кухню и прямо из-под крана напился ледяной воды. На обратном пути заглянул в комнату к сыновьям. Ребятишки мирно спали, младший, растрюхав губенки, тихо посапывал и улыбался чему-то во сне. Сердце Алёшеньки наполнилось влажным теплом. Васенька, младшенький, любимый…

Глава III

Год 1964

К тому времени, когда я осознал эту тёплую, сухую, большеокную квартиру родным домом, мир только-только отходил от карибского ужаса, поёживался, прислушиваясь к эху хрущёвского ботинка, и «Кузькина мать» не завалилась ещё греть бока в тихий зал Музея ядерного оружия, да и мысль о таком музее не могла даже возникнуть в те пронзительно натянутые времена. Зато сладким дурманом курилась в воздухе гагаринская эйфория – Наш! Первый! В космосе! И вместе с искренним воодушевлением змеился в душах злорадный червячок в сторону «этих», напуганных – что! съели?!

Зимой, набегавшись по морозу, излазив сугробы, уютно было сидеть перед жаркой печкой, смотреть в отворённый её огненный зёв, подбрасывать в пламя щепки и мечтать о чем-нибудь недостижимом. Стрекочет швейная машинка «Зингер», на которой мать, взяв работу «на дом», строчит то синие сатиновые «семейные» трусы, то грубые рабочие рукавицы. Бормочет что-то приглушённое радио. Отец прилаживает линзу к телевизору КВН. Экранчик у КВНа с почтовый конверт, но линза делает изображение побольше. Скоро начнётся зыконский фильм – «Человек-амфибия», и к нам придут соседи. Во всём доме всего два телевизора – у нас и у полковника из третьего подъезда. Полковника вечно нет дома, и самое интересное приходят смотреть к нам.

Младшему брату отчего-то нравится плевать на раскалённую печку. Он плюёт, слушает, как шипит слюна на чугунной плите, и смеётся. Я ругаюсь, даю ему затрещину, но через некоторое время он не выдерживает и снова плюёт…

Солнце присело уже отдохнуть на покатую крышу большого сарая, но жара всё равно плавила воздух и душу. Необычайно жаркое лето. На пеньке давно спиленного тополя сидел кот, и я лениво смотрел на то, как он лениво смотрел на ленивых воробьев, ковырявшихся в пыли в тени поникшей сирени. Воскресный пустой двор млел в ожидании вечерней прохлады. Вот тогда разнесутся крики ребятни, застучит домино, и из окон поплывёт запах жареной картошки.

Вдруг со второго этажа из томно распахнутого окна раздался женский раздраженный крик:

– А я тебе говорю – еще одна такая рыбалка, и я тебя вместе с Ферапонтовым твоим скалкой! И Люську евойную – скалкой! Огород неубран, в закутке шалман, а тебе всё рыбалки! И ладно бы рыбу приносил, а то всё одни пустые бутылки!

В ответ послышалось глухое оправдательное по тону бормотание, но его безжалостно перекрыл женский голос:

– Чтоб всю неделю теперь с работы – на огород! Рыбалка!

Хлопнула дверь, и во двор вышел дядя Вася. Он был небрит и явно с похмелья. Пожал мне вялой ладонью руку и, присев рядом, уставился на кота. Кот, недовольный таким вниманием, спрыгнул с пенька и на всякий случай покрался к воробьям, но те тут же предусмотрительно разлетелись. Дядя Вася посмотрел на открытое окно и отчего-то сказал:

– Оспаривать очевидное – глупо. Но ещё глупее время от времени не оспаривать очевидного! – Он почесал небритый подбородок и добавил: – Почти всё новое в человеческом мире – результат опровержения очевидного.

* * *

Когда сарай, кряхтя и вздыхая, повалился всей своей темной массой вперед и вбок, над двором всплыло серое облако пыли, и все поневоле отступили назад. Сарай был такой старый, что никто не захотел возиться с ним, разбирая на доски. Просто подцепили тросы к угловым бревнам и стропилам крыши и дернули разок колесным трактором «Беларусь».

Через день завалы разобрали и очистили место для нового сарая. Весь мусор увезли, и только красный гранитный валун остался лежать никому не нужный под старым тополем. Он валялся там долго, а потом как-то незаметно исчез, словно стёртый текучим временем. Нет, ничего особенного в том камне не было – обычный гнеток для кадки под квашеную капусту. Но мне его жаль, и чем дальше уходит время капустных кадок, дровяных сараев и воскресного домино под дворовыми тополями, тем больше жаль.