Финская руна - [21]

— Что ты такое включила, Глаша? — Коля подал голос. — Кто это?

— Для вас я — Глафира Евгеньевна, — тут же показала свое социальное превосходство над прочими смертными обычная «ремингтонка», пусть и председательская.

Одна из ошибок коммунистической идеологии была в том, что не до конца учитывалось следующее: почти для каждого человека вполне естественно рано или поздно проявить свою индивидуальность, и сделать это хотя бы за счет других. Под влиянием одного из человеческих грехов, злокозненной гордыни, находясь волею случая на более высокой ступеньке по социальной лестнице, за неимением прочих достоинств, человек довольно часто пытается прицельно нагадить сверху на нижестоящих. А заодно и, вполне закономерно, после захочет передать эту «особенность» по наследству своим прямым потомкам. Все по Дарвину: выживает сильнейший и затем старается улучшить ситуацию для своего потомства.

— Не куксись, Глашка! — тут же осадил ее председатель. — Будешь выкаблучиваться — замуж за Кольку выдам! Он тебя живо похудеть заставит!

Перед справедливостью «по Михалычу» бледнело не то что учение Дарвина, но даже осыпались буквы со скрижалей Маркса-Энгельса.

Славка встряхнулся, последнюю минуту он находился с отвисшей челюстью от вороха новостей, совершенно растерявшись оттого, что находится полностью не в курсе всей текущей обстановки, безучастно наблюдал эту почти семейную сценку и тут неожиданно выдал:

— А это герои Вастерплятте уходят на небо по четыре в ряд. Пока фашисты огнеметами жечь не будут — не сдадутся.

— Что? — спросили дружно все присутствующие, обернувшись к нему с неподдельным изумлением на лицах.

Слава теперь судорожно раздумывал, как выпутаться из этой ситуации, не вскрывась, что он в детстве прочел «Четырех танкистов и собаку».

— Гарнизон Вастерплятте на берегу моря. Немцы уже далеко ушли, а поляки откатились к Варшаве. Вот они и бьются в окружении. Их еще броненосец с моря расстреливает.

— Да так этим панам и надо! — рубанул воздух ладонью председатель. — У меня брат из-под Варшавы не вернулся. У нее вот, — тут он кивнул на Глашу, — отец там сгинул. Мать их одна растила, да кроме Глашки двоих ее сестер подняла, людьми воспитала! Еще с чехами когда заваруха только начиналась — предлагали — дайте гарантии на проход войск. И что они ответили? А потом сами Тешинскую волость у Гитлера выпрашивали, как собачка косточку у хозяина! Так было или не было?! — грозный председательский палец смотрел в грудь Викторову, как опасное оружие, в данном случае, полемики.

Тот поспешил согласиться:

— Так, Степан Михайлович! Вы правду говорите. Я слышал, до восьмидесяти тысяч наших тогда в плену оказалось. Польские офицеры их морили голодом, пытали, убивали. Некоторые паны руку набивали — вместо лозы на пленных красноармейцах удар шашкой ставили.

Он замолчал. Глаша побледнела, затем отвернулась к окну, и плечи ее затряслись — она, не сдержав эмоций, заплакала. Председатель махнул неопределенно рукой в сторону и сказал «Эхх!»

— Давай в кабинет мой, вещи забирай и уматывай, боец. Мне работать надо.

Викторов, ссутулившись, пошел следом. Мыслей больше не было. В голове стояла какая-то глухая и беспросветная чернота.

Сквозь окно кабинета он посмотрел на улицу, привлеченный нарастающим звуком.

По ней с грохотом пролетел мотоцикл с коляской. За рулем трехколесника восседала рыжеволосая оторва, настоящая валькирия в огромных очках, сзади нее в седле и в коляске сидело по плечистому мужику. Проводив изумленными взглядами эту картину победившей женской эмансипации, Слава и Степан Михайлович посмотрели друг другу в глаза. Викторов прочитал по взгляду оппонента, что тот только и ждет, пока проситель, наконец, умотает из сельсовета.

— Товарищ председатель, тут такое дело, — замялся Славка. — У меня тут мешков больше, чем рук. Можно я вашему колхозу…

— У меня совхоз! — сделал замечание Михалыч. — Хоть табличку удосужился бы прочитать и ноги вытереть, прежде чем заваливаться. Давай быстрее, дело горит.

— Хорошо, — поднял в успокаивающем жесте Слава руки. — Конечно, совхоз, оговорился я. Устал я с кладовщиками ругаться, что мне машину не выделяют. Так вот, я с вашего разрешения можно продолжу? Хочу замечательному совхозу и, несомненно, ударнику боевой и политической, сделать небольшой презент, подарок то есть. Отдать в дар основной парашют. Распоряжайтесь, как хотите. Детям там, попрыгать с вышки. Тут же недалеко Парк Воздухоплавателей, верно?

— Парашют? — изумлению председателя не было предела. — А откуда он у тебя, боец Красной Армии?

— Махнул не глядя, дядя, — знание классики вновь выручило Славу в сложный момент. — Поменял свой рояль на парашют.

Викторов подхватил с пола небрежно сделанную укладку основного парашюта и аккуратно положил на стол перед председателем. Михалыч раскрыл клапан и осторожно, кончиками пальцев, вытянул край ткани.

— Ирвиновский, из чистого американского шелку! Не наша перкаль! То, что за золото купили у САСШ! — он на всякий случай уточнил. — Ты точно не украл нигде? За ним потом не придут?

— Это был чистый обмен, дядя. Тем более я дарю, какая разница? От армии-защитницы — совхозу-кормильцу, — Слава отмахнулся, удачно обыграв лозунг, который как-то видел в интернете. Он смутно себе представлял цену этого материала в довоенном СССР и не знал, что лучшего подарка для жены или любовницы, чем отрез белого парашютного шелка, мужчине в те времена сложно было придумать. — Ладно, пока, я пошел. Мне еще найти столовую где-нибудь надо, есть хочу страшно.