Философия Энди Уорхола - [6]

Отец часто уезжал в командировки на угольные шахты, так что я виделся с ним редко. Мама, стараясь изо всех сил, читала мне вслух, своим тягучим чешским акцентом, и я всегда говорил:

«Спасибо, мам», когда она заканчивала очередную историю про Дика Трейси, даже если не понимал ни слова. Она давала мне шоколадный батончик «Херши» каждый раз, когда я докрашивал страницу в своей книжке-раскраске.

Вспоминая свои школьные годы, я, честно говоря, только и могу припомнить что долгий путь в школу через чешский квартал МакКиспорта, Пенсильвания, с его «babushkas» и развешенным на веревках бельем. Меня не особо любили в школе, но несколько хороших приятелей все же было.

Я ни с кем близко не дружил, хотя думаю, что хотел этого, потому что когда видел, как ребята рассказывают друг другу о своих проблемах, я чувствовал, что никому не нужен. Никто не делился со мной своими секретами – наверное, я не вызывал желания посекретничать со мной. Каждый день мы шли через мост, под которым валялись использованные презервативы. Я всегда спрашивал, что это такое, и все смеялись.

Как-то летом я работал в универмаге – просматривал «Вог», «Харперс Базар» и другие европейские журналы мод для замечательного человека по имени мистер Волмер. Я получал около 50 центов в час, и работа моя заключалась в поиске «идей». Не помню, чтобы я отыскал какую-нибудь идею или чтобы идея пришла ко мне. Мистер Волмер был моим кумиром – он приехал из Нью-Йорка, а это казалось таким заманчивым. Сам я, кстати, и не думал, что когда-нибудь туда отправлюсь.

Но когда мне было восемнадцать, один мой приятель буквально засунул меня в крогеровскую хозяйственную сумку и отвез в Нью-Йорк. Я все еще хотел иметь близких друзей. Я постоянно вместе с кем-то из знакомых снимал квартиру, надеясь, что мы подружимся и будем делиться проблемами, однако всегда обнаруживал, что они интересуются другим человеком лишь с целью переложить на него часть своей квартирной оплаты. Однажды я жил вместе с семнадцатью разными людьми в квартире полуподвала на углу 103-й стрит и Манхеттен авеню, и ни один из этих семнадцати не делился со мной настоящей проблемой. Эти ребята тоже были народ творческий – у нас было что-то вроде коммуны художников, так что я уверен, у них наверняка было полно проблем, но никогда не слышал ни об одной из них. На кухне часто разгорались ссоры из-за куска колбасы в холодильнике, – вот, пожалуй, и все. Я тогда очень много работал, так что, наверное, у меня и не было бы времени слушать про их проблемы, даже если бы они мне что-то и рассказали, но я все равно чувствовал себя отвергнутым и обиженным.

Я целыми днями бродил по городу в поисках заказов, а работал ночами дома. Вот такая жизнь была у меня в 50-е годы: поздравительные открытки, акварели и поэтические вечера в кофейне. Что я чаще всего вспоминаю из тех дней, помимо долгих часов, проведенных за работой, так это тараканов. Каждая квартира, где мне тогда довелось пожить, кишела ими. Я никогда не забуду, какое это было унижение принести в кабинет Кармел Сноу в «Харперс Базар» свое портфолио, от­крыть его и увидеть, как оттуда вылезает таракан и ползет по ножке стола. Кармел пожалела меня и дала работу.

Так вот, у меня было невероятно много товарищей по квартире. Вплоть до сегодняшнего дня почти каждый раз, когда я в Нью-Йорке вечером выхожу куда-нибудь, чтобы развлечься, я натыкаюсь на кого-то из них, и они неизменно объясняют моему спутнику: «Я раньше жил с Энди». Я всегда белею при этом, то есть становлюсь бледнее чем обычно. Когда эта сцена повторяется несколько раз, мой спутник не может понять, как мне удалось пожить со столькими людьми, поскольку знают меня исключительно как одинокого парня, каким я теперь стал. Конечно, те, кто представляет меня типичным любителем светской жизни 60-х годов, всегда приходящим на вечеринки со «свитой» минимум из шести персон, могут недоумевать почему я называю себя «одиноким парнем», так что позвольте мне объяснить, что я имею в виду на самом деле и почему это правда. В те периоды моей жизни, когда я чувствовал себя весьма общительным и искал близкой дружбы, я не мог найти людей, которым это было нужно, поэтому именно тогда, когда я больше всего не хотел быть один, я им был. Но как только я решил, что лучше останусь один и пусть никто не рассказывает мне о своих проблемах, все, кого я никогда в жизни раньше не видел, начали гоняться за мной, чтобы рассказать мне то, о чем я как раз принял решение не слушать. Как только я стал в своем сознании одиноким человеком, у меня и появилось то, что можно назвать «свитой». Как только перестаешь чего-то хотеть, ты сразу это получаешь. Я выяснил, что это абсолютная аксиома.

Поскольку я чувствовал, что заражаюсь проблемами своих друзей, я пошел к психиатру, в Гринвич Виллидж, и рассказал ему все о себе. Я поведал ему историю своей жизни, рассказал о том, что у меня нет никаких собственных проблем, и что я вбираю в себя проблемы моих друзей, а он сказал, что позвонит мне и назначит следующий сеанс, чтобы мы могли поговорить обо всем подробнее, но так и не позвонил. Когда я об этом вспоминаю, я понимаю, что он поступил недостойно профессионала, сказав, но не сделав этого. По дороге от психиатра я зашел в магазин «Мейсис» и вдруг купил свой первый телевизор, 19-дюймовый черно-белый телевизор марки «Эр-Си-Эй». Я принес его к себе в квартиру на 75-й Ист-стрит, где жил тогда совершенно один, и сразу же забыл о психиатре. Телевизор у меня был включен все время, особенно, когда люди рассказывали мне о своих проблемах, и я обнаружил, что телевизор развлекает меня как раз настолько, чтобы проблемы, о которых мне говорили, больше не липли ко мне. Это было своего рода какое-то волшебство.