Филип Дик: Я жив, это вы умерли - [54]
Эта роль вполне подходила Дику. Он держал на расстоянии то, что его так напугало, превратив опасную навязчивую идею в профессиональный, как бы мы теперь выразились, бренд и мировую легенду. Как тогда говорили, Бог был его коньком. Никто не соперничал с Филипом Диком в этой области, никто не упрекал его в том, что он отважился затронуть подобную, хотя он и был при этом, согласно тогдашним убеждениям, бунтовщиком, не уважающим и подрывающим неизбежно застывшие традиции. Дик не любил вспоминать ни то время, когда он писал «Три стигмата Палмера Элдрича», ни отвратительный страх, в который его погрузил ЛСД. Но ему льстило то, что об этой книге говорили как о «черной мессе», что ему подарили пластинку с леденящей сонатой Скрябина, носившей это название, что ему то и дело повторяли, мол, родись он на несколько веков раньше, инквизиторы давно бы уже сожгли его на костре. Открыв Борхеса, который только что получил всемирную известность наравне с Толкиеном и М. С. Эшером, Дик восхищался лукавым и шаловливым дилетантизмом, заставляющим аргентинца говорить о теологии как об одной из ветвей фантастической литературы, как об обольстительном и несерьезном интеллектуальном развлечении. Он подражал его парадоксам («Америка, — любил говорить Дик, — поддерживает два суеверия: что Бога нет и что марки сигарет отличаются друг от друга»), его игривому педантизму и даже пытался было подражать его манере писать, взявшись, в соавторстве с другим «интеллектуалом» от научной фантастики, Роджером Желязны, за создание запутанной религиозной фантазии, которую они сочиняли целых десять лет, и в итоге у них получилось произведение «без начала и конца».
Однако в действительности Дик не был столь особенным, каким он сам хотел бы казаться. Литературный ересиарх сочетался в нем с прилежным прихожанином, страшащимся ада, прообраз которого ему представил ЛСД. Если в его присутствии библейский апокалипсис сводили к аллегории, которую следует воспринимать буквально не в большей мере, чем бытие, Филип удрученно качал головой, как человек, которому выпало несчастье знать, что люди убаюкивают себя наивными сказками. Он очень хотел любить Бога, но еще больше боялся дьявола. Дику охотно прощали эту готическую религиозность, когда ему хотелось ее выразить. Она считалась занимательной провокацией, очередным чудачеством, своего рода отклонением от нормы. В этом обществе агностиков, отчасти увлекающихся буддизмом, многое считалось отклонением от нормы, так что не было никакой необходимости становиться атеистом или сектантом, вполне достаточно было быть просто католиком. Нэнси понадобилось некоторое время, чтобы понять: Филип не шутит, когда сожалеет о том, что вынужден жить с ней во грехе, поскольку его церковный брак с Анной не был расторгнут, и что он не может из-за этого подойти к святому престолу. Отлучение от евхаристии, как казалось Дику, служило даже большим, чем развод, наказанием за его святотатство, за то, что он высмеял это таинство в своей «черной мессе», и лишало его единственной эффективной защиты в войне, которую он вел. Ностальгия по привычной жизни заставила Дика изобрести различные заменители, самым любопытным из которых, единственным, не связанным с наркотиком, является «ящик сопереживания» Мерсера, вокруг которой вертится побочная интрига «Бегущего по лезвию бритвы» (при всех его многочисленных недостатках Дик был все-таки весьма сострадательным человеком).
Этот «ящик сопереживания», орудие тайного культа в полицейском обществе, где помимо прочего практикуются облавы на андроидов, выглядит как маленький телевизор с ручками. Тот, кто берется за ручки и склоняется над телевизором, тотчас оказывается участником сцены, повторение которой является основой культа: некий старик (про него известно только, что его имя — Мерсер) с трудом карабкается по склону горы, и во время подъема его закидывают камнями. Но приверженец культа не просто присутствует при этой сцене, он в ней участвует. Это его ноги волочатся по неровной земле, это в его тело летят камни, это его душа в предчувствии близкой смерти полна горечи, но при этом испытывает необъяснимое просветление. При помощи загадочного прибора человек растворяется в Мерсере и в то же время во всех тех, кто одновременно с ним держится за ручки своих «ящиков сопереживания» на Земле и на планетах-колониях. Он чувствует, что вокруг него есть другие люди, которые, как и он, страдают и ликуют. Он объединяется с ними в единое целое. Слияние с Мерсером, общий крестный путь и поклонение одним и тем же святым — это прямая противоположность перемещению под контролем Палмера Элдрича: оно не изолирует, а объединяет, не губит, а спасает. Добравшись до вершины горы, Мерсер падает в агонии; когда его несут в склеп, он оживает. «Каждый раз, — восхищается герой, — он обязательно воскресает, и мы вместе с ним. Что делает нас тоже бессмертными».
