Фигуры на плоскости - [5]

Так или эдак — первый шаг совершен, он тут. Необходимо теперь шевелиться, двигаться.

— Читайте газеты, разные. Очень важно, какие вы газеты читаете. Наша цивилизация — проект в первую очередь финансовый и правовой. Приобщайтесь к проблемам, образовывайтесь. А не то будете жить, не знаю, как в санатории.

Он, впрочем, уже в санатории — у Марго.

Неуверенно говорит:

— Нам подбрасывают газету какую-то. В целлофане.

Представляю себе. Нет, серьезно.

— Не хотите же вы быть неудачником, маргиналом. Извиняюсь за каламбур.

Машет рукой: согласен быть кем угодно. Лишь бы — быть.

— Сейчас меня как бы нет.

Романтизм. Глупости. Мы все — есть.

Чем Матвей собирается зарабатывать? — Нет идей. — Когда нет идей в восемнадцать лет, то идут в медицину или в юриспруденцию. Но Матвею — сколько уже? — Двадцать пять.

Рекомендую пока что вести дневник. Ставить перед собой цели, фиксировать их достижение. О чувствах писать не надо, чувства неинтересны, они одинаковые у всех. Говорю как специалист.

Матвей, оказывается, уже записывает кое-что. Для себя теперь дневники не ведут, мужчины особенно. Он — что же, думает стать писателем? Ему и эту тему не хочется развивать. Странный молодой человек. Разумеется, у такого отца не мог получиться нормальный сын.

Впервые я оказался в их ленинградской квартире году в семьдесят седьмом по случайному, в общем-то, поводу: одной девице, существу во всех отношениях легкомысленному, понадобился какой-то отзыв, что ли, или рецензия — сроки пропущены, самой заниматься бумажками невмоготу, попросила меня.

Почему домой? — Он дома работает.

Хозяин — попробуем обойтись без имени — усадил меня в кресло, уселся сам. Нестарый еще человек, но с претензией на эдакую благородную ветхость.

— Дайте-ка, — протянул руку, пальцы длинные, без колец.

Я подал бумаги, он стал читать. Одну ногу обвил другой, винтом. Я так никогда не умел.

Много старых вещей, интеллигентный питерский дом. Темно-красный Ромэн Роллан, коричневый Бунин, зеленый Чехов, серенький Достоевский. Их двойники так и ездят за мной в коробках — после второго-третьего запаковывания я их не доставал.

Дочитал, вздыхает:

— Я этого не подпишу.

— Почему? — спрашиваю.

В конце концов, не мои бумажки.

— Боюсь.

— А чего вы боитесь?

Он пососал дужку очков.

— Как вам сказать?.. Всего боюсь.

Этот случай убедил меня лишь в одном: профессиональным стукачом он не был. А ходили такие слухи.

Кофе, что ли, попить? У меня как-то нет ничего. А Матвей и не голоден. Я рассказываю ему про первую встречу с его отцом. Опускаю, конечно, некоторые детали.

— Теперь он уже так не может, — про ноги.

Понятное дело, развинчивается старик.

Касаясь деликатной темы: тогда все вертелось вокруг одного — органы — диссиденты. Есть, что вспомнить. Только все это рассекречивание — штука опасная, много биографий попортит зря. Гэбуха ведь тоже халтурила, гнала план. Вызывают, допустим, тебя: вы человек советский?

— Вас вызывали? — спрашивает Матвей.

Вызывали — не вызывали, какая разница? Вызывали. Отвечаешь: советский. Предлагают сотрудничать. Аккуратно отказываешься: простите, и рад бы, но — выпиваю, патологически откровенен. Были приемчики. — Они вздыхают. А если узнаете про действия, направленные на подрыв?.. — Сообщу, сообщу. — Помечают себе: согласился сотрудничать без подписки.

— Зачем вы мне это рассказываете? — спрашивает Матвей, делает бровки домиком. Как ребенок.

— Да так.

Мне интересно вызвать у него живые реакции. Психология — наука экспериментальная.

Плевать на бумажки, не подписал и не подписал. Тем более, с девицей той мы расстались. А через несколько лет я стал у него бывать независимо от девиц. Не мир тесен, хе-хе, прослойка тонка, — так в ту пору шутили.

Трудно сказать, чем он, собственно, занимался. Говорят: человек энциклопедических знаний. А сделал что? — Написал удачное предисловие. К чьим-то письмам. Софья Власьевна разве позволит что-нибудь сделать? Особенно гуманитарию.

Вот он, сидит за столом, произносит внушительно: «Я как выученик академической науки…» — а какой науки? — хрен его знает, поди спроси. На столе настоечки: сам изготавливает, не худшее из чудачеств. Настоечки-водочки, во времена борьбы с пьянством многих из нас выручали. Вскрикнет вдруг: «Мизерабль!» — жена рюмку подсунула несоответствующую. Но стихов много знал и читал хорошо.

Руки нервные, музыкальные, большая нижняя челюсть: чувствуется порода. У него и кличка была — не в лицо, конечно, — Дюк, за благородное происхождение и вообще — по сумме качеств. Так и вижу, как он натягивает в воздухе невидимые поводья — «кумир на бронзовом коне» — стихи, стихи. Воленс-неволенс перейдешь на высокий стиль, когда о Дюке рассказываешь.

— В вашем отце, Матвей, погиб настоящий артист.

Опять улыбается, нервно:

— Да не совсем.

Не совсем настоящий или не совсем погиб? Очевидно, и то, и то.

Заметная фигура была — Дюк. Старое все любил, не только стишки — статуэтки, тарелочки, — называл их «пресуществлением духа», с гордостью рассказывал про дядю родного — тот не эвакуировался из Ленинграда, боялся: вернется, а квартиру разграбили. «Я не сторонник патефонно-чемоданной культуры», — вот так, помер с голоду дядя, но ценности фамильные сохранил.