Фермент М - [5]

- Я вам действительно запретил в тот день уходить с работы раньше положенного времени, - сказал он, сняв очки в золотой оправе, - тем более что вы это делали четвертый раз подряд. А у нас, как вам известно, отчетный период, и все должны быть на местах.

Я оторопел.

- Как же так? Ведь вы согласились, когда я вас спрашивал, даже головой кивнули и...

- Вы что-то путаете. Совсем наоборот. Я вас предупредил, что прибегну к административным воздействиям, если ваше самоволышчанье повторится. У меня есть свидетели нашего разговора.

Свидетели? Опять свидетели... Все на свете задались целью свидетельствовать против меня. Что ж это такое?

- Что ж это такое? - словно мысленное эхо произнес шеф. Я уже давно собираюсь с вами поговорить. За последние полтора-два месяца вы сильно изменились, и, должен признаться, не в лучшую сторону. Я знаю, что у молодежи бывает всякое. Каждый должен через это пройти, но все же... существует предел. Некоторые границы нельзя переступить, не потеряв уважение общества и тех людей, хорошим отношением которых дорожишь. Я на многое закрываю глаза, но это уж слишком. Вы мне нравитесь, вернее, нравились и как работник, и как человек, но, простите, в некоторых вопросах я бываю по-настоящему принципиален. Это не мелочи, это серьезно.

- Что вы говорите, Исаак Исаакович! - возопил я. - Что "слишком"? Причем тут уважение, причем тут молодость, совсем я не такой уж молодой!

- Тем более. Все эти ваши разглагольствования и демонстрации ни к чему хорошему не приведут. У нас в коллективе разные люди, и каждый понимает вас по-своему.

- Какие разгл... какие демонстрации? - лепетал я, совершенно подавленный.

- Вы знаете, о чем я говорю.

И он посмотрел на меня тем долгим, всепонимающим и всепроникающим взглядом, которым на меня в последнее время стали частенько поглядывать знакомые и незнакомые люди. Этим взглядом он будто петлю надел мне на шею, и я почувствовал мгновенное удушье. Со словами "ничего я не знаю" я покинул своего начальника.

В институтском коридоре я с минуту стоял, пытаясь собраться с мыслями, но они как назло разбегались подобно тараканам, попавшим в световой луч. Ко мне подошел Жора. В отличие от обычного состояния его физиономия сменила хитровато-насмешливое выражение на высокомерно-кислую мину, что, разумеется, ему решительно не шло.

- Вот что, - сказал он деловым тоном. - Я не против шуток, пока они делаются на дружеской ноге.

- Ты о чем? - равнодушно спросил я. Мне внезапно стало все равно, я был готов ко всему самому плохому.

- Это ты сказал Аделаиде, будто я сочинил стишок про Тукина?

- Какой стишок?

- Ну тот, ты знаешь, о чем я говорю...

- Я? Аделаиде? Ты что?

- Слушай, я знаю Адель уже восемь лет, и она не такой человек, чтобы врать.

- Жор, не говорил я этого Адели, - устало выдавил я.

Мы замолчали. Жорка почесал за ухом.

- Не знаю, - сказал он, - зачем тебе захотелось поссорить меня с Тукиным. Это тем более подлость, что стишок-то сочинен тобой.

- Мной?!

Жора отчужденно посмотрел на меня.

- Вот ты какой, оказывается, - молвил он многозначительно. - Только напрасно ты так изворачиваешься. Оригинал, написанный твоей рукой, со всеми правками и помарками, - вот он!

И он эффектно помахал перед моим носом скомканной бумажкой, изборожденной вдоль и поперек лиловыми рифмами. Затем он удалился, гордый, как торреро, а я остался в положении быка, которому воткнули в загривок лопату и забыли ее оттуда вытащить.

Соображать я не мог, да и не хотелось мне соображать. Я поплелся вдоль коридора, полный печальных раздумий о кознях судьбы, о моем бренном существовании среди слишком сложного, слишком взрослого для меня мира.

Я шел, а навстречу мне двигалась Танька. Уж кого-кого, а ее-то я меньше всего хотел бы встретить в эту минуту. Уж слишком я был беззащитен, слишком ослаблен, чтобы обороняться. Но странное дело, Танька вела себя тоже весьма необычно. Она не помахала мне издали рукой, она не скорчила мне страшную рожу, не показала язык - одним словом, не выкинула ни одного своего привычного коленца.

За несколько шагов от меня она начала краснеть. Краснела она, начиная откуда-то с шеи, бурно, пламенно, словно сгорала. Поравнявшись со мной, она уже пылала, точно сухая щепка в атомном пламени. Я настолько растерялся, что не поздоровался, и, увидев ее гневный взгляд, растерялся еще сильнее. Сердитые голубые глаза становятся от ярости синими. Они приобретают глубину и выразительность.

Я остановился и посмотрел ей вслед. Она почувствовала мой взгляд, мотнула головой, и я увидел рдеющую щеку, опушенную золотистым налетом. Мне впервые пришла в голову мысль, что Танька чертовски хороша собой. Но потом я подумал, что ситуация слишком сложна, чтобы эта мысль могла как-то изменить ход событий. Сейчас меня тревожила только непонятная танькипа реакция. Здесь таился какой-то подвох. Но может быть, дело было не во мне? Я с надеждой осмотрелся по сторонам. Увы, кроме меня, в коридоре никого не было. Значит, Танька покраснела из-за меня. Но почему, черт побери?!

В этот день я возвращался домой очень тихо и очень осторожно. Я был предельно вежлив и позволял всем гражданам толкать и обгонять меня. Я не сопротивлялся. Меня мучили мрачные предчувствия.