Феномен тахарруш как коллективное сексуальное насилие - [8]
В целом в попытке объяснить динамику сексуального насилия во время протестов в Египте исследователи приходят к выводу, что на макроуровне в египетском обществе созрел протест против патриархальной государственной системы, в которой лояльность государственной власти обменивалась на значительные государственные субсидии на транспорт, питание и образование, а на микроуровне социальный разрыв позволил социальной группе женщин делать выбор за пределами нормативного гендерного поведения, диктуемого старым патриархатным порядком[45]. Фактически египтяне стоят перед дилеммой: государство продолжает требовать соблюдения традиционных семейных норм, одновременно концентрируясь на экономической реформе, а также финансовой эмансипации и ассимиляции женщин в состав рабочей силы. Эти макрофакторы оказывают влияние на арену сексуальных домогательств тем, что подрывают традиционно утверждаемую мужественность безработицей и проблематизацией роли кормильца, экономическими осложнениями перехода к брачному статусу и противоречивыми светско-религиозными моральными нормами.
Рассмотренная в статье эскалация и разрывы в практике применения сексуализированного насилия, сопряженного с политической борьбой во время двух египетских революций, прежде всего, на наш взгляд, демонстрируют не эссенциалистскую точку зрения на проблему сексуализированного насилия в арабском контексте. Интерсекциональность гендера, этничности, социальных проблем и кризиса власти, рассмотренные в ряде исследований в режиме мониторинга, свидетельствуют о привнесении политических значений в сексуализированное насилие или об инструментализации сексуального насилия политическими силами в борьбе за власть. Именно в этом контексте складывается практика коллективного сексуального насилия под названием «тахарруш» и его легитимация в дискурсивном пространстве современной арабской культуры. Очевидно, за десятилетие эта практика и напрямую, и косвенно, через дискурсивные легитимации, способствовала маскулинной социализации молодых поколений арабских мужчин. Этот тип маскулинной социализации выстроен на определенных социальных нормах, оправдывающих применение насилия в отношении «преступивших» моральные и религиозные границы женщин, а также сопряжен с перформативностью насильственного потенциала в публичном пространстве. Опыт участия в протестах на Тахрире как символическое достижение гегемонной мужественности позволил компенсировать лакуны мужественности тем, кто испытывал экономическую депривацию вследствие безработицы, и тем самым восстанавливал мужские иерархии. В социологических концепциях маскулинности (Рейвин Коннелл, Джеймс Мессершмидт, Гарри Брод, Кимберли Хатчинг, Джефф Херн и др.) мужское насилие проблематизировано, его актуализация чревата понижением социального статуса и угрозой гражданским свободам[46]. Но, как видно из динамики коллективного насилия в арабском контексте, все больше мужчин втягиваются в парадоксальную ситуацию, когда они рискуют стать социальными париями, если участвуют в агрессивных насильственных акциях, но в то же время рискуют быть феминизированными, если избегают такого поведения.
Возможно, в перспективе пересборки феномена тахарруш в ином, уже западном контексте эмиграции объяснением является не только длящаяся экономическая, социальная, психологическая, сексуальная депривация беженцев из арабского мира, но также социализация через прямые и косвенные практики тахарруш. Может быть, имеет смысл принять во внимание и более абстрактные понятия трансгрессии и потенциала насилия для конструкции гегемонной и подчиняющей другие типы мужественности, для которой чрезвычайно затруднен исполнительский сценарий, поскольку в другом культурном поле принимающей страны/Европы конкретные версии гегемонной мужественности фактически строятся на основе двусмысленности, неопределенности и одновременного отказа (соблюдения норм) и собственно насилия (трансгрессии норм и моральных границ). Если умножить эти проблемы в исполнительской маскулинности на задачи реконфигурации групповой или коллективной маскулинности в опыте эмиграции, то эффект представляется весьма непредсказуемым. Сложно ожидать глубоких изменений в канонических и нормативных описаниях мужественности, не сталкиваясь с волнами психической дезорганизации и без сопутствующего переходного культурного возмущения и дестабилизации. Как писал антрополог Стэнли Даймонд, «аккультурация всегда была вопросом завоевания»[47], процессом, в котором доминирующая культура обеспечивает свою стабильность и иерархическое положение. Для поддержания стабильности центра принимающая культура делает институциональный запрос на принуждение и побеждает. Очевидно, этот аспект аккультурации как институционального насилия актуален для диаспоральной маскулинности, которая реактивирует свой встречный потенциал насилия в месте пересборки или эмиграции, образуя плотную массу. Элиас Канетти писал:
Важнейший процесс, происходящий внутри массы, разрядка. <…> Это миг, когда все принадлежащие к ней отбрасывают различия и чувствуют себя равными. <…> Прочно утвердившиеся иерархии в любой области жизни не позволяют никому дотянуться до более высокого уровня или опуститься на более низкий, разве что чисто внешне. <…> Освободиться от этого сознания дистанции можно лишь сообща. Именно это и происходит в массе. Разрядка позволяет отбросить все различия и почувствовать себя равными. <…> Облегчение от этого огромно. Ради этого счастливого мгновения, когда никто не чувствует себя больше, лучше другого, люди соединяются в массу
Валькирии… Загадочные существа скандинавской культуры. Мифы викингов о них пытаются возвысить трагедию войны – сделать боль и страдание героическими подвигами. Переплетение реалий земного и загробного мира, древние легенды, сила духа прекрасных воительниц и их личные истории не одно столетие заставляют ученых задуматься о том, кто же такие валькирии и существовали они на самом деле? Опираясь на новейшие исторические, археологические свидетельства и древние захватывающие тексты, автор пытается примирить легенды о чудовищных матерях и ужасающих девах-воительницах с повседневной жизнью этих женщин, показывая их в детские, юные, зрелые годы и на пороге смерти. Джоанна Катрин Фридриксдоттир училась в университетах Рейкьявика и Брайтона, прежде чем получить докторскую степень по средневековой литературе в Оксфордском университете в 2010 году.
В книге, посвященной теме взаимоотношений Антона Чехова с евреями, его биография впервые представлена в контексте русско-еврейских культурных связей второй половины XIX — начала ХХ в. Показано, что писатель, как никто другой из классиков русской литературы XIX в., с ранних лет находился в еврейском окружении. При этом его позиция в отношении активного участия евреев в русской культурно-общественной жизни носила сложный, изменчивый характер. Тем не менее, Чехов всегда дистанцировался от любых публичных проявлений ксенофобии, в т. ч.
Настоящая книга, написанная писателем-документалистом Марком Уральским (Глава I–VIII) в соавторстве с ученым-филологом, профессором новозеландского университета Кентербери Генриеттой Мондри (Глава IX–XI), посвящена одной из самых сложных в силу своей тенденциозности тем научного достоевсковедения — отношению Федора Достоевского к «еврейскому вопросу» в России и еврейскому народу в целом. В ней на основе большого корпуса документальных материалов исследованы исторические предпосылки возникновения темы «Достоевский и евреи» и дан всесторонний анализ многолетней научно-публицистической дискуссии по этому вопросу. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.
Основание и социокультурное развитие Санкт-Петербурга отразило кардинальные черты истории России XVIII века. Петербург рассматривается автором как сознательная попытка создать полигон для социальных и культурных преобразований России. Новая резиденция двора функционировала как сцена, на которой нововведения опробовались на практике и демонстрировались. Книга представляет собой описание разных сторон имперской придворной культуры и ежедневной жизни в городе, который был призван стать не только столицей империи, но и «окном в Европу».
Литературу делят на хорошую и плохую, злободневную и нежизнеспособную. Марина Кудимова зашла с неожиданной, кому-то знакомой лишь по святоотеческим творениям стороны — опьянения и трезвения. Речь, разумеется, идет не об употреблении алкоголя, хотя и об этом тоже. Дионисийское начало как основу творчества с античных времен исследовали философы: Ф. Ницше, Вяч, Иванов, Н. Бердяев, Е. Трубецкой и др. О духовной трезвости написано гораздо меньше. Но, по слову преподобного Исихия Иерусалимского: «Трезвение есть твердое водружение помысла ума и стояние его у двери сердца».
«Лишний человек», «луч света в темном царстве», «среда заела», «декабристы разбудили Герцена»… Унылые литературные штампы. Многие из нас оставили знакомство с русской классикой в школьных годах – натянутое, неприятное и прохладное знакомство. Взрослые возвращаются к произведениям школьной программы лишь через много лет. И удивляются, и радуются, и влюбляются в то, что когда-то казалось невыносимой, неимоверной ерундой.Перед вами – история человека, который намного счастливее нас. Американка Элиф Батуман не ходила в русскую школу – она сама взялась за нашу классику и постепенно поняла, что обрела смысл жизни.