Ты взглянул на меня, и я узнала, какое у меня лицо.
Ты заговорил, и я поняла, что до сих пор была глуха.
Три года я водила экскурсии, заученно повторяя: «Крым — музей под открытым небом». Но увидела твои картины, и приевшаяся фраза обрела смысл.
Не раз стояла на севастопольских бастионах, у генуэзских крепостей, рассказывала о Бахчисарайском фонтане, ходила по Никитскому ботаническому, взбиралась на Кара-Даг, притрагивалась к мраморным колоннам разрушенных временем базилик, рассматривала осколки гранат. И только с тобой поняла:
Не осколки гранат держала в руках — бессмертие.
Не к мраморным колоннам прикасалась — к красоте.
Не по скалам взбиралась — по вечности.
Как с борта самолета увидела вдруг вместо «всесоюзной здравницы» крохотный макет земного шара с климатом и природой чуть ли не всех материков, с отголосками культур множества народов.
Накрой свою ладонь моей ладонью и не говори о возрасте.
Мы сейчас ровесники. Мы идем по древней земле как сто, тысячу, больше лет назад. Над нами то же небо, что когда-то светилось над головами киммерийцев, тавров, эллинов. И тот ветер, что надувал паруса аргонавтов, плывущих мимо полуострова за золотым руном, гладит сегодня наши щеки.
Было одиннадцать ночи. Чувствовала она себя усталой и разбитой. Взобралась на стул, сдернула с окна плед. Квадрат его, очерченный с трех сторон домами, показался уныло враждебным. Квартира ее была расположена по центру, слева и справа светились пятна чужих окон. Отсюда просматривалось полгорода. Он лежал в котловине, подернутый легким смогом. Вглубь и вширь мерцали огни и, теряясь на горизонте, растушевывались по небу неярким заревом. Непривычная для уха тишина настораживала — ни шума автомобилей, ни гудков поездов.
Трудно представить, чем теперь заполнится ее жизнь. Привыкла вечно о ком-то хлопотать, кого-то обхаживать: то детей, то старушку мать, то Сашеньку. Первой ушла мать, по-настоящему безвозвратно — умерла пятнадцать лет назад. Потом оперился и улетел Мишук, за ним Валерик. Теперь вот и Сашенька… А ее организм по инерции излучает тепло, и запасов этого тепла хватит надолго. Но если не на кого будет его истратить, то однажды оно взорвет ее изнутри, и это будет конец.
Что же все-таки случилось? Почему он ушел? Разве можно в таком возрасте переиначивать себя? Разве не тревожат все чаще и чаще мысли о вечной разлуке, которая уже не за горами, и разве при этом не хочется крепко прижаться к родной душе, в чьих глазах навсегда запечатлен твой молодой облик и время не властно стереть его?
Так, размышляя, она глядела в ночь, залитую огнями, и не заметила, как прислонилась к переплету окна и задремала. Но едва смежила веки, за стеной заговорило радио.
— Что за безобразие, — пробормотала, встряхиваясь. — Днем не могли наслушаться.
За стеной будто услышали ее недовольство — радио тут же смолкло.
Не зажигая света, переоделась в ночную сорочку и с удовольствием улеглась на прохладной простыне. С минуту лежала, наблюдая за бликами уличных фонарей на потолке, и собралась было окунуться в сон, когда радио опять включили. Хотела постучать в стенку, однако показалось, что радио говорит где-то наверху. Или, может, в квартире слева? Села. Открыла глаза, и снова стало тихо.
— Бред какой-то, — сказала, откидываясь на подушку. Едва зажмурилась, как радио вновь включили.
Минут пять Анна Матвеевна заинтересованно то открывала, то закрывала глаза, и радио то смолкало, то звучало вновь. Впрочем, она уже сомневалась, радио ли это? Что-то не похоже: обрывки предложений, слова, произнесенные тоном, каким обычно говорят в быту. Голоса наслаиваются, перебивают, заглушают друг друга. Но из этой неразберихи можно выделить отдельные слова, фразы:
«…такая потеря, что… к рассвету все будет… Володечка!.. мезозойская эра… вырежи эти полоски… стучит день и ночь… не путай божий дар… тигр скачет через „о“… закадрили ребятушки… Лимонников я, Лимонников… кизиловое, говорю… завтра обязательно подведем итоги… пожалуйста, не огорчайся… звереныш…»
И, перекрывая всех, очень четко, близко, будто в ее комнате, тоненький женский голосок грустно выводил:
«Чистого неба, дальних дорог, зеленого луга, быстрых ног!»
Вскочила. Слуховые галлюцинации? Но почему они исчезают, стоит открыть глаза? Вытерла проступившую на лбу испарину, прошла на кухню, включила свет, нашла таблетку валидола.
Что ни говори, все-таки день был сумасшедший. Переутомилась. А, может, простыла под струями поливальной машины?
В хаосе ящичков кухонного стола отыскала градусник, села на табуретку и несколько минут сидела недвижно. Тридцать шесть и восемь.
— Чушь собачья, — громко сказала она, подивилась собственной грубости выражение явно из лексикона Черноморец — и, стараясь придать шагу бодрость, вернулась на диван. Сна как не бывало. Некоторое время лежала, боясь закрыть глаза. Уже было начала сомневаться в своем слуховом обмане, но зажмурилась, и голоса вновь обрушились на нее.
Тогда она по-настоящему испугалась. Встала, позажигала в доме все лампы. Отдавая отчет в нелепости своих действий, заглянула в ванную, туалет — никого. Опять прошла на кухню, заварила чай, выпила стакан чаю с кусочком торта.
