— Худо, — выдохнула Феодосия, прикладывая к груди ладонь.
— Сердечное есть? — Табачкова не без боязни подошла к старухе, нащупала пульс на запястье.
Парень выбежал за валерьянкой.
Коричневые, в провалах морщин щеки Феодосии неожиданно дрогнули улыбкой. Не по-стариковски яркие глаза смотрели на Анну Матвеевну с нежным узнаванием.
— Ну вот и пришла, — вздохнула она. — Я знала, что ты придешь. Теперь не нужно никакого лекарства. — Старуха схватила Анну Матвеевну за рукав и притянула к себе. Табачкова испуганно отпрянула. Но Феодосия крепко держала ее. — Посмотри на меня, и все поймешь.
И точно гипнозом приковала к себе взгляд Анны Матвеевны, Она смотрела в старухино лицо, как в волшебное зеркало или телеэкран, и чем глубже погружалась в него, тем с большей отчетливостью видела не изрытые морщинами щеки, не горбатый нос и сухие губы, а горные массивы, курганную степь, морскую гладь и пучину. Как перед археологом, перед ней открывались временные наслоения, и вот уже неслись конные лучники, плыли легкие ладьи под парусами, горели костры в ночах, летели пушечные ядра и трассирующие пули. Памятью древней земли светились глаза Феодосии, и трудно было оторваться от них.
— Можешь теперь представить, каково было мне под стрелами и пулями вырастить в горах эдельвейсы, — услышала Табачкова горячечный бред. — А они с рюкзаками, идут и с корнями вырывают эдельвейсы. Они льют в море помои, поджигают лес и перекрашивают скалы. Думаешь, отчего мне нынче так худо? Да оттого, что сегодня днем в двенадцать часов в Большом каньоне кто-то ударил ножом в сердце старого дуба. Я посадила его там пятьсот лет назад, и пятьсот лет его никто не трогал. А сегодня у кого-то зачесались руки.
В коридоре залаял пес, послышались голоса. Влетел Виктор с уже ненужной валерьянкой.
— Ты придешь, я буду ждать тебя завтра, — кивнула старуха Табачковой и отпустила ее руку. В глазах мелькнула заговорщицкая улыбка.
Утром следующего дня Анна Матвеевна привезла Феодосии бутылку молока, два батона, докторской колбасы и пару сырков. Старуха все так же сидела в кресле. При дневном свете Табачкова увидела перед собой обыкновенную очень старую женщину и тайно усмехнулась своей вчерашней растерянности. Да и вислоухий безлапый Степка ничем не намекал на свое умение превращаться в златогривого коня.
Старуха благодарно кивнула и принялась за еду. Полбатона бросила собаке.
— Отвези меня в Большой каньон, — сказала она, — вонзая в колбасу кремовые искрошенные зубы. — Я слыхала, ты приехала на машине.
— Но сейчас там холодно и сыро, — ответила Анна Матвеевна, подумав, уж не затеяла ли старуха принять в каньоне «ванну молодости».
Феодосия подслушала ее мысли и утвердительно кивнула.
— Да, я давно не была там, не купалась в Коккозке, и потому силы мои уходят в землю, ноги уже не держат меня, глаза обманывать стали. Пока не задули холодные ветры, искупаться бы мне в Коккозке.
— Надо подождать до весны, — сказала Анна Матвеевна.
— До весны могу помереть.
— Но моя машина не надежна, — нашла она отговорку.
— Тогда привези мне из Коккозки воды, — сказала старуха. — И прихвати пучок камнеломки с папоротником. Мне умирать нельзя.
— Хорошо, — кивнула Анна Матвеевна, жалея старуху, чей рассудок так ослаб. Вечером привезла ей в бидоне чистой воды из артезианского колодца на окраине. Феодосия сделала глоток и обиженно отвернулась.
— Не из Коккозки, меня не обманешь. — Руки ее опустились вдоль тела. Помру я, коль не напьюсь на этой неделе из Коккозки.
Табачкова подивилась старухиным причудам. Веселая тревога охватила ее: уж и впрямь, не сотня ли веков этой Феодосии?
На другой день съездила в Большой каньон, привезла оттуда воды в трехлитровом бидончике, несколько стебельков папоротника и камнеломки.
— Эта из Коккозки, — приподнялась в кресле Феодосия, едва Анна Матвеевна переступила порог. — По запаху чую, с гор. — И сухими губами жадно припала к бидону, отстранив поднесенную ей чашку. — Хороша, прошептала, на миг отрываясь от воды. Бросила в бидон пару листочков папоротника, стебелек камнеломки и опять прильнула к бидону. Опустошила его чуть ли не наполовину и лишь тогда поставила на пол. Глаза ее засветились от удовольствия. — Ну, вот, теперь не помру, — и медленно встала. Анна Матвеевна подскочила к ней, обхватила, чтобы поддержать, но старуха мягко отстранила ее; — Сама. — Осторожно вышла на лестничную площадку. Каждое движение сопровождала выразительным взглядом в сторону Табачковой — мол, спасибо, но твои услуги не требуются уже. По приставной лестнице полезла на чердак. Вернулась с пучком трав в подоле. Из старой, облепленной ракушками шкатулки достала две длинные шпильки и опять уселась в кресло, с травами на коленях. Анна Матвеевна села на скамеечке рядом.
— Как там мой дуб? — Феодосия поддела шпилькой стебелек какого-то растения, пальцы ее засновали в быстрой пляске. Табачкова не ответила, завороженная движениями ее рук. Они подхватывали стебелек за стебельком, и странная пряжа обретала на шпильках форму причудливой ткани. — Коврик на пол плету, — объяснила старуха, поймав ее взгляд. — Так что мой дуб?
