Феномен полиглотов - [38]

Тысячи лет спустя над этим многоязычием нависла угроза, связанная с наступлением эры национализма. Примерно на 250 лет моноязычие стало превалировать в большинстве стран, так как государственные границы совпадали с языковыми. Эта гармония была нарушена в процессе ослабления границ и неконтролируемого расширения межнациональных связей.

Если мы перенесемся во времени к окончанию «холодной войны», то увидим, что эпоха мононациональных государств осталась в прошлом. Деньги, информация и труд ищут возможности свободного пересечения национальных границ. «Плавильный котел» – суровое испытание, породившее монолингв и отсортировавшее мультилингв, – больше не ассоциируется с прогрессом и гармонией. Лингвистическая неоднородность снова процветает. Наряду с обретенной этнической гордостью пришло и осознание того, насколько исторически важно говорить на родном языке. Это выглядит так, будто лингвистическое будущее человечества похоже на первобытные времена, когда язык не был закреплен за определенным местом. Даже покинув родные места, члены семьи остаются на связи с помощью телефонов и компьютеров и узнают о том, что происходит на исторической родине, с помощью спутникового телевидения. Это притупляет желание мигрантов ассимилироваться в новое общество и ведет к расширению культурного и лингвистического многообразия.

Вавилон начал расти. Правительства признали, что многоязычие является залогом геополитического будущего. В 2002 году Евросоюз вывел формулу языкового образования – «родной язык плюс два иностранных»[31]. За последние пять-десять лет такие отличные друг от друга страны, как Колумбия, Монголия, Чили, Южная Корея и Тайвань, заявили о своем желании стать двуязычными государствами, причем не все из них выбрали вторым языком английский.

В гиперполиглотах уживаются оба полюса: лингвистическая дикость первобытных времен и многоязычие надвигающейся эры высоких технологий. Именно поэтому передаются из уст в уста рассказы о людях, знающих огромное количество языков, в которых они предстают эдакими праведными чудаками. Именно поэтому Папа Григорий XVI устраивал испытание для Меццофанти, а Рассел и Уаттс спорили о том, сколькими языками он владеет. Именно поэтому губернатор Массачусетса прославлял Элиу Барритта, а Кен Хэйл стал легендой, несмотря на все свои протесты. Как только вы заявляете, что говорите на десяти языках, в скором времени обязательно распространятся слухи о том, что вы говорите на двадцати или сорока. Именно поэтому людей, знающих несколько языков, подозревают в шпионаже; людям интересно, насколько такие полиглоты верны своему отечеству. И всем этим может объясняться желание стать полиглотом.

Все то время, пока мы с Диком Хадсоном обменивались именами уже скончавшихся языковых гениев, я не терял надежды найти ныне живущего. В процессе своих поисков я узнал о шведском энтузиасте лингвистики Эрике Гуннемарке и отправил ему электронное письмо с моей статьей о гиперполиглотах. Несколько недель спустя пришел рукописный ответ (он не пользовался ни компьютером, ни электронной почтой), в котором он сообщил, что работал над своей книгой «Многоязычие в наши дни», но его соавторы скончались, а сам он уже слишком слаб, чтобы продолжать работу в одиночку. Преданный своему делу исследователь, Гуннемарк имел прямое отношение к гиперполиглотам, поскольку, по его собственным словам, он свободно говорил на шести языках, довольно хорошо на семи, и еще пятнадцать знал на «минимальном уровне» (или мог говорить на бытовые темы). Он также сказал, что может переводить с сорока семи языков, хотя для перевода с двадцати из них ему требуется словарь.

^{Эрик Гуннемарк (любезно предоставлено Дэном Гуннемарком)}

Его теория, объясняющая способности гиперполиглотов, была лишь догадкой: скорее всего, предполагал он, эти люди обладают фотографической памятью. «Похоже, это единственное возможное объяснение того факта, что суперполиглоты “знают” более пятидесяти языков, но способны разговаривать лишь на половине из них, а то и меньше», – писал он.

Наша переписка имела место еще до того, как я собрал о гиперполиглотах достаточное количество информации, чтобы прийти к определенным выводам, поэтому утверждение Эрика звучало для меня довольно смело. Мне казалось более разумным предположить, что гиперполиглоты появляются в обществе без всякой системы, с той же частотой, что и другие люди, имеющие какие-либо отклонения от нормы. Но я подумал: «Он знает больше меня. Может быть, он прав». Но одна вещь в его письме меня поразила. «Я считаю, что интерес для науки представляют лишь современные полиглоты, родившиеся после 1900 года, – написал он. – Это значит, что Меццофанти не стоит внимания, поскольку он не имеет ничего общего с полиглотством как наукой, и его следует считать мифическим персонажем».

Мифическим персонажем? Нелогично. Я видел записи Меццофанти: его документы, его письма. Знал ли о нем Гуннемарк что-то такое, чего не знал я?

Ответа я не получил. К тому времени, как я отправил ему свой вопрос, он скончался от продолжительной болезни.

Глава седьмая