Фенька - [2]

– Да, Дмитрич, скажу, сон не очень-то. Скверный сон. Не к добру.

– В том то и дело.

– А я никогда снов не вижу, – отозвался, хлопая белесыми, как у теленка ресницами, белобрысый, с большими голубыми глазами, проводник Мирошкин.

– Счастливчик! Век бы их не видеть! – буркнул немногословный Трофимов.

Отбросив окурок, он поднялся, молча взял из рук Привалова веревку и направился к Крестовскому.

– Алексей! Куда тебя черт несет? – крикнул раздраженно тезке вслед Дудаков.

Все прильнули к земле, провожая взглядами «собровца». Тот постоял некоторое время перед трупом, склонился над ним, что-то долго сосредоточенно рассматривая, потом осторожно стал продевать веревку под мышкой убитого.

– Чего он там возится? – недовольно пробубнил пухлыми губами окоченевший Привалов.

– Не видишь? Письма собирает, – отозвался рядовой Чернышов, наблюдая за Трофимовым.

– Честно скажу, не нравится он мне, этот хмырь, Конфуций. Какой-то чокнутый, ей богу. «Крыша» у него явно поехала. Вечно хмурый, злой, как цепной пес, слова из него доброго не вытянешь, не улыбнется никогда, словно монумент какой. Прям Чингачгук, ей богу! – пожаловался первогодок Привалов.

– Сам ты монумент! Чингачгук хренов! Мастер за троих жрать и балаболить, – ответил «контрактник» Головко, лежа на спине, уставившись неподвижными серыми глазами на плывущие холодные облака.

– Если бы не он, ты и Чаха давно бы червей кормили! – добавил Чернышов.

– Да, Святка, тут ты, как всегда, прав. Мы тогда с Чахой влетели капитально, считай, уже там были, в райских кущах. У боженьки за пазухой. У меня до сих пор волосы на башке дыбом встают, и мураши по спине ползают, как вспомню. Если б он не зашел с тыла к тем троим абрекам, покрошили бы они нас с Чахлым в том переулке в капусту. Вернусь домой, обязательно свечку Трофимову за здравие поставлю.

– Будешь тут чокнутый. После плена, – вдруг глухо отозвался старший лейтенант Колосков. – Алексей же в 96-м в плен попал, четыре месяца у «чехов» в санатории под Гехи-Чу прохлаждался. Насмотрелся, как всякая мразь наших ребят режет, кромсает. Однокашника, с которым призывался, у него на глазах замучили, всего исполосовали на ремни. А ему пальцы и ребра переломали да нос в придачу. Видал, он у него набок заруливает. Повезло парню, случай представился – обменяли, а то бы – каюк. Он весь седой и обмороженный оттуда вернулся. Думаешь, сколько ему?

– Ну, выглядит на все сорок, – ответил Привалов.

– Сорок? А двадцать пять, не хошь?

– Хватит заливать-то!

– Он чуть постарше тебя! Вот потянуло его, горемыку, обратно сюда. В это, будь оно трижды проклято, дерьмо. Нет его израненной душе теперь покоя. Вернулся за своих ребят мстить. Жестоко мстить. Я его прекрасно понимаю. Из ада парень вырвался. Считай, с того света вернулся.

– Я и не знал.

Через некоторое время с бледным лицом и потемневшими глазами вернулся Трофимов, молча сунул медный крестик, мятые испачканные письма и конверты в руку Дудакову. Тот, с треском отодрав клапан на липучке, запихнул все это в карман разгрузки. Все молчали, стараясь, не смотреть друг на друга. Говорить не хотелось. На душе было погано.

– Ненавижу! Ненавижу! – вдруг пробормотал Трофимов, скрипнув зубами.

Колосков, поплевывая, жевал травинку, Привалов ковырял ножом на сапоге засохшую глину. Гусев протирал обтрепанной руковицей облупленный корпус рации, Димка успокаивал овчарку.

– Так, вы, трое, тянете веревку! Как только перевернете его, сразу мордой – в землю! Понятно? Хватит с меня трупов! – нарушил тишину капитан Дудаков. – Остальные остаются здесь, головы не высовывать! Мирошкин, суку уложи, чтобы не вертелась тут, а то уши с хвостом вмиг снесет к чертовой матери.

– Зачем переворачивать-то? Можно и так вытянуть, – сказал Гусев.

– Вытянешь, пожалуй, старую каргу с косой! – вставил Головко. – Были уже такие умники, вытянули на свою голову.

– Мину?

– А ты думал, подарок от Санта Клауса? Привязана была! Притащили вместе с трупом, прямо себе под нос! – отозвался Привалов.

– Заливать мы все мастера! – обернувшись к нему, усмехнулся радист.

– Не веришь? У Ромки или Стефаныча спроси, они тех пацанов-саперов помогали в «вертушку» загружать, – взвился Головко.

– Заткнись! – грубо оборвал его Колосков. – Черныш! Бля, уснул, что ли? Бери лопатку! Пошли!

Чернышов, Колосков и Трофимов вышли на поляну, остановились перед мертвым снайпером, чувствуя за спиной напряженные взгляды товарищей. Пока «собровцы» отпарывали куски от принесенного брезента и скручивали жгуты, чтобы удлинить веревку; Свят старался не смотреть в их сторону. Ему было не хорошо, мутило. Дрожал подбородок, наворачивались слезы. Ему было жалко и себя, и убитого Валерку, у которого еще в жизни даже любимой девушки-то не было. И тех пацанов, что погибли, и тех, что коптят в этой гребаной долбаной Ичкерии. Он отвернулся от «собровцев» и вытер рукавом влажные глаза. Его затуманенный взгляд блуждал по голым кустам, по серым деревьям, по увядшей траве, по затоптанным сухим листьям и почему-то каждый раз вновь натыкался на замурзанные Валеркины «берцы». Особенно на левый ботинок, в ребристый рисунок треснувшей поперек подошвы которого впрессовавался окурок.